Вскоре принесли обед.

Заключённые сошли с мест, чтобы каждый мог получить поднос. Павел разбудил Зуева. Тот попросил взять его поднос и поставить на стол. Иной вор бы ел, не сходя с нар, но Зуев не любил марать своё место отдыха.

Из еды были картошка, селёдка, хлеб, вода да яблоко. Громов подумал, что придётся опять давиться преснятиной, но нет. Всё хорошо приготовлено, сдобрено солью и специями. Картошка смазана сливочным маслом и посыпана зеленью. Селёдка не пересолена, но зажарена до такого состояния, что таяла на языке, хлеб свежий, а яблоко красное, сладкое и сочное. Словом, паек всё равно, что в ресторане заказали.

«По ходу хата знатная – раз их всех, и меня тоже, кормят так отменно», – подумал Громов и не ошибся.

Эта камера считалась самой лучшей во всём корпусе. И всё это благодаря Зуеву. Собственно и направили Громова к нему неслучайно. Семьсот двадцать третья камера была ещё и самой спокойной. Хоть здесь и были террорист, вор и старый бандит – если вдруг где-то драка, или голодовка, или мужеложство, можно было сказать только одно – это происходит не в камере Зуева.

Отдел распределения ознакомился с делом Громова. Они не знали того, что Зуев и Фёдор вместе сидели. Но здесь был более тонкий расчёт – администрация была в курсе того, что Зуев человек разумный и спокойный (по крайней мере, в этот период своей жизни). Поэтому они были уверены в том, что по большому счёту, Громову с ним ничего не грозит.

К тому же изучив психологический портрет Громова, они поняли, что в нём присутствует не столько желание стать вором, сколько обычный пубертатный бунт. И направляя его в эту камеру, надеялись, что Зуев докажет ему то, что Громов никакой не вор (докажет сам – без науськиваний со стороны администрации). Громов же отсидит свой срок и вернётся на волю с исправленным мировоззрением.

Зуев сел за стол, чтобы пообедать, и подумал, что с Громовым стоит поговорить сейчас о том, в какое место он попал, как ему повезло с камерой и что ему не следует делать глупостей:

– Лёша – иди сюда. Присаживайся. Поговорим.

Громов немного оторопел из-за того, что ему казалось, будто он всё запорол ещё с самого первого момента, когда только вошёл в камеру и произнёс первое слово.

– Давай-давай – не стесняйся, – настаивал Зуев.

Громов взял поднос и присел на свободную табуретку. Никита принялся за еду лёжа на своих нарах. Павел же сел на край своих и, поставив поднос на колени, принялся есть.

Зуев ел быстро – ему словно не терпелось насытиться, или же проглотить всё как можно скорее и переговорить с Громовым. Тот же, напротив, ел не спеша, будто хотел оттянуть разговор с главным по камере.

– Я знал твоего отца, – начал разговор Зуев, когда закончил есть.

Громову захотелось сказать, что он и так это понял, но в свете того, как его же слова ему аукались, решил – лучше промолчать.

– Расслабься. Чувствую, что ты волнуешься, но ничего такого не произошло.

Громов стал понимать, что может не так уж и напортачил, и что свою репутацию на Карзолке он ещё может спасти.

– Он мужик хороший. Настоящий мужик. Как он сейчас? Волнуется за тебя, наверное?

Громов знал, что ему нужно что-то ответить. Но, поскольку все его попытки показаться «своим в доску» не получались, а врать главному по камере хотелось сейчас меньше всего, он решил поступить просто – сказать правду.

– Отец объявлен без вести пропавшим на войне, где-то под Хошимином, что-ли?..

– А-а-х – беда… – сказал Зуев после долгой паузы. – Мы с ним через многое прошли. Вместе срок сидели. Давно. Я заходил к нему на воле, когда была возможность. Ну, там, выпивали по старой памяти, вспоминали былое, делились свежими новостями… Чёрт! Не буду тебя обнадёживать и говорить, что он может вернуться. Ты, верно, и сам всё понимаешь. А как твоя мать?

Громову ещё меньше хотелось рассказывать здесь про свою мать. У него не было сознательной цели казаться каким-то беспризорником, которому необходимо постоянное сочувствие. Но, похоже, что их разговор с Зуевым шёл хорошо и он не хотел от него что-то утаивать:

– Мать тоже пропала без вести чуть больше года спустя после отца. Возвращалась с работы из оружейного завода и не дошла до дома.

А затем, непонятно для себя самого, Громов вдруг добавил:

– Младших брата с сестрой, наверно, уже отправили в детдом.

Тут случилось то, чего Громов не хотел и одновременно, подсознательно, хотел. К нему проявили сострадание. И не кто-нибудь, а авторитетный вор, хозяин камеры, который подумал в тот момент:

«Вот теперь его точно нужно взять под крыло. Нет – он не вор. Он обычный парень – просто сам ещё этого не знает. И лучше, если он и выйдет отсюда обычным».

– М-да… – продолжил Зуев. – Ну – не переживай. Здесь не самое плохое место, чтобы перекантоваться. Тюрьма не так страшна, как многие думают. Не верь, не бойся, не проси. Старые, конечно, правила, но работают. Может, чему-то научишься и поймёшь о себе что-нибудь.

           Громов считал, что Зуев говорит о воровском ремесле. Сам же Зуев подразумевал прямо противоположное. Но оба, после этих слов подумали об одном:

«Глядишь – и всё будет в порядке».

– Так за что тебя к нам? Теперь ведь так просто людьми в стране не разбрасываются.

Громов подумал-подумал, да и решил не пытаться строить из себя невесть кого. Тем более что это действительно занятный случай.

– Начальник призывной комиссии хотел меня сбагрить воевать. Я ему – ни хрена. Подыхать за таких, как ты не стану. Он сказал – или на войну, или в тюрьму. Я ответил, чтобы меня отправляли на зону первым же поездом.

– Вот это ты молодец! – прокричал смеясь и давясь едой Никита.

Громов даже немного смутился оттого, что заставил его от души рассмеяться. На самом же деле Никита смеялся над Громовым. Он просто этого не понял.

– Ну, тот начальник принялся меня уламывать, а я ему: зона – это как дом родной. Давай лучше ты не страдай хернёй и пойди отдай долг родине с автоматом в руках. А если меня пошлёшь воевать – так я там весь свой отряд перестреляю.

– Серьёзно? Так и сказал? – уточнил Зуев.

– Сукой буду.

Никита опять поперхнулся едой от смеха. Лёгкая улыбка прошлась по лицу Павла. Но этого в камере уже никто не заметил.

– А этот пидор встаёт, – продолжал Громов, – выходит из кабинета, приносит пистолет и говорит: ну, стреляй в меня, только духу не хватит. Сам начал писать липовый приказ о том, что я добровольно отправляюсь в горячую точку. Ну, я и выстрелил. Только пистолет оказался зажигалкой.

Никита «искренне» изобразил удивление:

– Да ну – и как он среагировал?

– Да понял, что просрал свой блеф. Ну и осудили меня, по его рекомендации. Всё равно – всяко лучше на зоне сидеть, чем подставлять очко китаёсам в окопах.

– Это точно, – подвёл итог Никита посмеиваясь.

«М-да», подумал Павел.

«Подкинули нам птичку», подумал Никита.

«Глядишь, а всё не так уж плохо», подумал Громов.

«Беспредельщик», не без тревоги подумал Зуев.

           Все поселенцы камеры доели обед и продолжили отдавать долг обществу и государству, за их же счёт варясь в помещении, смотря телевизор и болтая обо всём, что придёт в голову, пока все остальные граждане вели и поддерживали механизм войны. Словом – жизнь шла своим чередом.

4

Тюремная жизнь состоит из рутины. И ещё раз – рутины. И ещё раз – рутины. Мало кто из воспевающих уголовное заключение, и тех людей, кто его отбывает, думают об этом. Многие считают это прекрасным опытом, чтобы научиться разбираться в жизни и в людях (куда там армии). Для кого-то это шанс завести полезные знакомства и навыки. Кто-то просто не умеет себя содержать и поэтому отправляется в этот государственный «интернат для взрослых».

Некоторые уверены, что их там ждут необычайные приключения, вроде раскрытия заговоров против себя и своих друзей, дерзкого побега, шатания по дикой местности в поисках тихого угла, где не достанут правоохранители. А иногда придётся решаться идти на дело, брать большой куш, чтобы обеспечить своё существование и опять уходить от погони, которая жаждет установить справедливость и равновесие. А ты вертел на триста шестьдесят градусов справедливость и равновесие в обществе, потому что для тебя – ты сам и есть всё мировое сообщество.