Скучные речитативы о Древнем Египте, которые будто напевала Алла Владимировна, учитель истории, Краевский не слушал. Ему не давало покоя сокровище, которое он спрятал в рюкзак в начале урока. Достать игрушку на парту значило подвергнуть ее риску конфискации. Такого позволить он себе не мог.

Ох, как же хотелось его разглядеть! Помаявшись минут двадцать, Мишаня незаметно сунул свой приз, блокнот и карандаш в карман и отпросился в туалет. Закрывшись в кабинке, он достал фигурку и начал разглядывать. До чего ж реалистичное лицо, того и гляди заговорит! Скрючившись на стульчаке, он аккуратно поставил Паука на держатель для бумаги, чтобы взять в определенном ракурсе, и начал рисовать. Одну картинку, не больше. Потом надо вернуться на урок.

Получилось неплохо. Довольный собой Мишаня вновь собрал все в карман, спустил для вида воду и открыл дверь, чтобы выйти из кабинки. От неожиданности он даже вскрикнул.

Напротив него, присев на столешницу раковины, с суровым взглядом скрестив руки на груди, стоял Радзинский. Рядом с раковиной – залитый йогуртом ботинок.

– Серьезно? – протянул Алекс после паузы. Ситуация была ему скорее крайне неприятна, чем злила.

– Ты о чем? – не очень элегантно изобразил непонимание напуганный до чертиков Мишаня.

– Ты зачем это сделал, лепрекон?

– Ты о чем?

Мишаня впервые в жизни почувствовал, как его тело начинает видимо трястись от страха. Только вот страха чего – боли или унижения, – он понять не мог. Уж не разоблачения – точно.

– Ты же понимаешь, что тебе придется все это вымыть, – процедил Алекс, сверля глазами младшеклассника.

– Нет, я не понимаю! – услышал Мишаня впечатливший его самого вызов в собственном голосе. – Почему мне придется?

– Это не ты сделал?

– Ты видел, как я это делаю?! – лишь выкрикнув эти слова, Мишаня понял, что перегнул палку.

Алекс сокрушенно покачал головой. Он очевидно начал терять самообладание.

– Мой, говорят… – тихо почти прорычал он.

– Нет! – Мишане зачем-то подумалось, что будь он сейчас быком, то глаза его наверняка налились бы кровью.

– Я сказал, мой!

– Нет!

Алекс не выдержал. Одним ловким движением крепкая рука схватила Мишаню за грудки, и тут же сначала одна щека потом другая загорелись от двух хлестких ударов ладонью. Слезы брызнули сами собой, и страх отправил в нокаут набравшую обороты смелость. Никогда прежде Мишаню не били.

Все силы пустив на то, чтобы подавить рыдания и все равно как будто со стороны слыша собственные всхлипы, Мишаня под тяжелым взглядом Алекса встал у раковины и начал смывать белую жижу с ботинка.

Несколько минут Алекс молча наблюдал за его работой, а потом опять спросил:

– Зачем ты это сделал? – голос его звучал очень серьезно, но совсем спокойно, даже мягко.

– За друга отомстил.

– Придурки… – презрительно усмехнулся Алекс.

Этот плачущий тощий мальчишка, расплескивающий лужи воды вокруг себя, эти трясущиеся руки, держащие его ботинок, всхлипы, разносящиеся эхом по тишине пустого туалета. Алексу стало противно. Работа кое-как сделана, пора заканчивать с актом возмездия, пока дело не переросло в психотравму пятиклассника на всю оставшуюся жизнь.

Выхватив свой ботинок, Алекс нагнулся к лицу Мишани и прошелестел:

– Подойди еще раз к моим вещам, и я утоплю тебя в этой раковине. Понятно?

Тот испуганно закивал головой в знак согласия.

Алекс часто спрашивал себя потом, зачем он это сделал. Из злости ли на себя (ну точно не на ревущего малолетку), а может на ситуацию в целом, но он почему-то предпочел не обойти мальчишку, направляясь к выходу, а оттолкнуть его с дороги.

Неловко поскользнувшись на налитой им самим луже, Мишаня неуклюже полетел на пол, с размаху свалился на спину и на полной скорости угодил головой в кафель. Ему почудилось, что он услышал хруст, потом все загудело, но внутри, а не снаружи. Подкатила тошнота, но тут же отступила.

– Ты в порядке? – услышал он издалека голос Алекса.

– Да… – стены, было поплывшие со своих мест, встали на место. Гул исчез, осталась только боль, – да, в порядке…

Алекс вновь покачал головой, вздохнул и вышел в школьный коридор.

Мишаня медленно сел. Боль отступала, наступала обида. Опять захотелось плакать. Разревелся в голос. Ревел, ревел. Так и сидел на полу, пока не отпустило. Потом умылся, подождал немного, чтобы спала краснота с лица и побрел прочь из ненавистного теперь на всю оставшуюся жизнь места.

Вернувшись в класс в абсолютно мокрых штанах, пятиклассник сразу же удостоился вполне резонного вопроса Аллы Владимировны, оглядевшей его недоуменным взглядом.

– И что, позволь спросить, с тобой случилось, Михаил?

– Кто-то налил лужу в туалете… Я поскользнулся и упал.

– Иди на свое место, Краевский, мы уже и не чаяли дождаться тебя до конца урока.

Под смешки и перешептывания однокашников, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, Мишаня угрюмо отправился на свое место.

***

Вера уже в который раз смотрела на часы. В голове крутились всё новые и новые аргументы для речи, что готовилась на случай, если супруг потерпел в издательстве фиаско. Нет, полного провала, конечно, быть не должно. Издательство само пригласило его на встречу. Но Никита такой гордый, а в рукопись вложено столько души и пота. Он жил своим дебютным романом больше трех лет. Вера прекрасно понимала, что несмотря на дюжину уже полученных отказов, ее работавший сам не первый год в издательском мире муж не отдаст свое детище за бесценок. Самолюбивый нрав не позволит. А меж тем, с первой пробой пера, возможно, это именно то, что стоило бы сделать. Советовать Никите что-либо было нелегко. Он неизменно избегал споров, почти никогда не выходил из себя (многие даже принимали его выдержку за равнодушие), но с завидной последовательностью всегда поступал так и только так, как считал нужным. Большинство женщин увидели бы в подобной самостоятельности принятий решений вызов. И немедленно приступили бы к самоутверждению через попытки доказать значимость влияния собственного мнения на мужа. Но Вера видела в этом силу. Силу, которая ее очаровывала. Силу, которая, даже когда супруг действовал в разрез с ее умозаключениями, давала Вере детское ощущение защищенности под теплым могучим орлиным крылом. Бесценное ощущение.

На лестничной клетке послышались шаги, ключ повернулся в замке, дверь отворилась. Перед поспешившей в коридор Верой появился Никита.

Выдержав несколько секунд театральной паузы с ничего не выражавшим лицом, Краевский медленно вытащил из-за спины руку, в которой красовалась бутылка Moёt & Chandon. В ответ на игривую, вопросительную улыбку жены он тихо произнес, смакуя каждое слово:

– Десять тысяч экземпляров.

Обычно сдержанная Вера взвизгнула не хуже малолетней поклонницы, увидевшей кумира, и бросилась Никите на шею.

– Семь процентов от каждой проданной книги, – добавил он, пока жена радостно зацеловывала его лицо, а потом прошептал ей в ухо причитающийся к процентам гонорар. После этого поведение супруги от повадок юных одержимых барышень уже ничем не отличалось вовсе.

– Поедем отмечать? – радостно спросила она, выпуская наконец мужа из объятий.

– Конечно, поедем. Где Мишаня?

Вера вдруг стала серьезной.

– Тебе стоит с ним поговорить. Мне кажется, что-то случилось в школе.

– А кажется тебе так потому что…?

– А кажется мне так, потому что у него все штаны были мокрые, он, видите ли, упал. Весь обед промолчал. И сидит у себя в комнате с самого обеда, у него, видите ли, уроков много.

– Так. Ты иди облачайся во что-нибудь красивое, а я пока узнаю, что там стряслось.

Когда Никита вошел в комнату сына, тот, сгорбившись в не совсем естественной позе, действительно, что-то старательно выводил в тетради.

– Привет, пап! Как прошел твой важный день? – улыбнулся Мишаня, повернувшись к отцу. Наигранная непринужденность тона была очевидна.