Глаша чуть зарделась от волнения и не смотрела на Прохора, отведя глаза. Тут из соседнего двора послышался звонкий девичий голосок и смех, это выбежали из дома Глашины подружки Наталка и Маруся:

– Глашка! Ты с кем там говоришь? Ой, Прохор, здравствуй. Что, Глаша, удалось тебе жениха со двора выманить?

– Цыть вы, сороки, – сердито крикнула подружкам Глафира, – Это еще поглядеть надо, кому он жених!

Глаша сразу переменилась, надменно глянула своими голубыми глазами на Прохора и громко расхохоталась, кутая плечи в яркий платок.

Прохор отвернулся от девушек и ушел вглубь двора. Потрепал по голове ступавшего за ним по пятам Буяна и подумал – хорошо, что отец не стал сватать за него Глафиру…

Вечером, когда на деревню уже спустились густые сумерки, бор потемнел и в его ветвях низко ворчал ветер, домой воротился Федот Кузьмич.

Прохор встретил отца и повел вороную резвую кобылу в конюшню. Управившись, он вернулся в избу и увидел, что семья уже ждет его за столом, не начиная до него ужин. Федот Кузьмич, перекрестясь на образа, разрешил начать трапезу.

Когда дети улеглись, Федот еще сидел за столом, разложив на столе бумаги, Пелагея сидела напротив мужа, подперев кулачком красивое лицо.

Прохору не спалось. Он все еще сердился на Глашу, а еще больше на себя, что увидел девушку и подошел к забору, заговорил с нею. И был обсмеян ни за что.

Невольно прислушался, когда отец стал говорить громче и первые же слова заставили его затаить дыхание и навострить уши.

– Ты, Палаша, что есть в доме ценное, собери. Я на Вознесенье поеду в Вятку, договорился уж с Саввой Григорьевичем, он нам с Ефимом в конторе выделит ящик немецкий, с хитрым замком. Времена нынче не спокойные, в Ивановке вон, люди сказывают, налетели ночью. Молодцы все лихие, никого не пожалели. Старика-приемщика избили, да так, что он имя своё не вспомнит…, отвезу всё в Вятку, что я с артели выручил, да что Ефим с торфа привез. Оставь только, сколь на хозяйство нужно. Зерно к зиме докупим, я с Еремеевым Иваном сговорился, сена сами запасём, лужки заливные хорошо родят.

– Ох, Федотушка! – всхлипнула мать, – Боязно мне, и ты уедешь. Я слыхала, Михайлиха баяла, Тохтин хутор разорили и сожгли… А с людьми что сталось, неведомо. Говорят, в болото всех покидали, пойди теперь сыщи! И ежели к нам нагрянут?! Проша молодой, горячий! Федюнька с Игнаткой еще малы, а тоже носы свои везде суют. Не сдержать! Ох, в лихое время, да в дорогу ты собрался!

– Ты, Палаша, до времени о лихом не думай. Я не один поеду. Гордей Возников едет, с ним два молодца с артели. И со мной Михей поедет, да Ефим наш, не один я, не бойся. Ты себя береги, детей. Прохора я сам извещу, наказы ему свои оставлю. Он парень у нас не перечливый, сообразит, что делать надобно. Не лей слезу, обойдется все, заскучать не успеешь, как я вернусь.

Федот ласково обнял жену, да что-то зашептал ей тихо, Прохор уже не слушал. Всё думалось ему, что же за лихие такие люди – душегубцы, что старика Тохтина не пожалели…. Прохор ездил когда-то, еще совсем малым, на тот хутор с отцом, и помнил доброго седого старика, его крепких, как молодые дубки, сынов… Неужели их и вправду в живых нет…

Беспокойные мысли не давали уснуть, тянулись нитью одна за другой, совсем вытеснили из Прошиной головы сегодняшние Глашины насмешки.

Перед отъездом в Вятку Ефим приехал из Усольского в дом родителей, чтобы помочь отцу собраться, и к Вознесенью всей компанией двинуться в путь.

– Через два воскресенья воротимся, – тайком от отца говорил брату Ефим, – Ты Проша мать с братьями береги. Уши востро держи, ежели что худое про Усольское услышишь, то ты знаешь, как туда по старой гати идти… Ты уж постарайся, сбегай до моих, вдруг помощь какая нужна будет. Может случится что, так ты к нам их свези. Слыхал я, мужичок к нам на торфа́ прибился, пришлый, не наш. Боюсь я, как бы не поглядеть явился, прибыльное ли дело и где казна артельная. А она у меня была, боюсь я за Катю и детишек. Им всего и защитником остаётся, что Катин отец. Больной он, уж немощный…

– Не беспокойся, сбегаю, проверю. Ты бы их сюда привез до времени, когда сам воротишься, – шептал Прохор брату в ответ.

– Так ведь, кто ж знает, братко, откуда беды ждать! Говорят, в лесах те душегубы прячутся, за болотами не найти. И не выведать, где от них новой беды ждать – у нас в Усольской, или здесь, в Березовке.

Отец с братом уехали, наказав Прохору в лес не ездить, помогать матери дома, младших братьев пестовать.

Парень старался во всём подражать отцу. Строжился на младших братьев-озорников, так и норовивших сбежать со двора в лес, или на мельницу по-за рекою. Помогал матери в домашних делах, сам вызвался ходить на колодец, чтоб матери не носить тяжелое коромысло, а еще и самому краем уха слушать людские пересуды, а тех было много.

– А еще что бають, – оглядываясь по сторонам, говорила кривая Сазониха, – Трушино как есть всё спалили! Бабка у Кречевых там жила, так они поехали её проведать, к себе забрать, а и сами не воротились еще. И воротются ли, незнай! Сношка ихняя горюет, воет – токма ведь свадьбу зимой играли!

– Так а что, чьих рук дело-то это? – громко спрашивала молодая жена дегтяря Косицына, – Ведь их же изловить должны, власти-то!

– Шшш… Тихо ты! Кто ж их изловит, кто по болотам рыскать захочет! – шикнула на неё Сазониха, – Бають, налетают под рассвет, злые, страшные! Мужиков бьют, баб за косы таскают, чтоб добро не прятали! Одно хорошо – девок не трогают, не портют! С погребов повытаскивают, куды их мамки-батьки попрятали, да в рубахе по деревне гоняют, а не тронут. Токма обсмеют. А вот мужиков, ежели те гоношатся за добро своё, бьют нещадно…

Прохор возвращался домой и тихонько рассказывал матери, что слыхал у колодца. Оба молча хмурили брови, думая, как же отец и Ефим добрались до Вятки, всё ли у них ладно.

Мать молилась перед святыми образами непрестанно. Засыпая, Прохор сквозь дремоту видел тусклое мерцание лампадки в красном углу, и слышал шёпот матушки, перемежаемый тихими всхлипываниями…

С каждым днем такие пересуды в народе становились всё тревожнее и жарче. Березовка притихла. Детей не выпускали играть на улице, запирая во дворе. Девушки перестали ходить на реку и в лес, хотя погоды стояли тёплые. На поля старались не ходить в одиночку, и страх веял в тёплом летнем воздухе.

Однажды утром пришедший к колодцу Прохор услыхал в конце улицы конский топот. Обернувшись, он увидел всадника на усталом пегом коне и чуть посторонился, давая ему дорогу.

Но приехавший мужчина остановил коня у колодца и попросил у Прохора напиться. Подав всаднику ведро, парень во все глаза рассматривал покрытого дорожной пылью гостя, и с удивлением узнал в нем артельщика Климента Афонина.

– Ох, Проша, благодарствую! Жажда измучила, спешил я скорее добраться до Березовки.

У Прохора похолодело сердце – Климент уехал в Вятку вместе с отцом и Ефимом, так отчего же он воротился раньше, совершенно один…

– Хорошо, что тебя тут встретил, – между тем сказал Климент и полез к себе за пазуху, – Вот, письмо вам с матерью Ефим передал.

Увидев встревоженное лицо парня, Климент поспешил добавить:

– Добрались до Вятки мы, не тревожься. Только отец твой сильно в дороге простыл, захворал. Ефим с ним останется, дольше в Вятке пробудут, чем сперва намеревались. Ты мать успокой, вот письмо. И … смотри, Прохор, в оба… Рогачёвское разорили, я с мужиком тамошним по дороге повстречался. Ежели что ценное дома осталось, не прячь, а придут – дак сразу отдай. Жизнь дороже. Понял ли?

– Понял, дядька Климент, как не понять. Благодарствуй за весточку! – Прохор подхватил ведра и зашагал к дому.

После они вместе с матерью и братьями читали письмо Ефима. Брат писал, что отец болен, что разместились они в доме Саввы Григорьевича и отца лечит хороший доктор. Ефим просил Прохора сходить к Катерине в Усольское и передать ей небольшую записку, вложенную в письмо.