Я решила проверить, вышла в коридор. Под дверью комнаты Антуана виднелась полоска света. Тоже не спит. Небось опять все обсасывает. Годами только и делает, что обсасывает. Каждый раз, когда мы с ним виделись, он бухтел про Поля, но, оказавшись с ним рядом, что случалось редко, – в последние годы все реже, за чашкой кофе или за обедом между деловыми встречами, где-нибудь в парижском бистро, когда Поль спохватывался, что у него есть не только сестра, но и брат, потому что я ему напоминала, – Антуан сдувался и уходил от разговора. Мы говорили о чем-нибудь другом. Чаще всего о пустяках: быстро вспоминали отработанные рефлексы, старые штучки, вечные шуточки, и этого хватало, чтобы создать иллюзию. Чтобы убедить себя – связь не порвалась. Самое большее – поистерлась, но это неизбежно: мы уже давно не жили под одной крышей, наши пути разошлись, мы вращались в разной среде. Для матери, кстати, это было загадкой: как трое детей, выросших в одной семье, получивших одно и то же образование, хорошее или нет, неважно, наверно, им с отцом не всё удалось, далеко не всё, она понимает, но, в конце концов, они делали, что могли, это же у всех так, правда? – каждый в жизни делает, что может, из своей собственной она вынесла этот главный урок, жизнь учит скромности, и слава богу, – но как дети оказались настолько непохожи? Я качала головой с огорченной миной. Нет, я тоже не понимала, что произошло, как так получилось, и ни разу не возразила, что каждого из нас в конечном счете воспитывали немного по-разному. Нет. Одинакового детства у нас не было. Даже у нас с Полем. Потому что я была девочка. Потому что я была старшая. И у меня никогда не было случая хоть на миг подумать о том, чтобы свернуть с прямого пути.

Я подошла к спальне Поля. Дверь приоткрыта, в комнате полумрак. Никого. Постель безупречна – так ее застилать умеет только мама и, наверное, некоторые солдаты. Я включила свет. На стуле у соснового письменного стола терпеливо ждала дорожная сумка. На спинке висел вельветовый пиджак, синий свитер и шарф с бахромой. Я подумала, неужто он собирается все это завтра надеть; когда он приехал, я сразу обратила внимание на его голубые джинсы с дырками на коленях. Я осмотрела всю комнату в поисках чехла для костюма, вешалки с черным пиджаком, скромной рубашкой и темными брюками, но ничего такого не нашла. Села на кровать. Взглянула на постеры и фотографии на стенах. Как же папа орал. Не затем он убивался, клеил обои, чтобы их увешали нашими дурацкими певцами и фильмами. И вообще черт-те что, этот скотч все изгадит, эта дрянь вечно отклеивается и дерет все вокруг. Я легла. И вдруг подумала о детях. О том, что я собираюсь с ними сотворить. Развод. Жизнь на два дома. Неделю со Стефаном, неделю со мной. Да и то в лучшем случае. Если Стефан не заартачится. Не поведет себя как мудак. Ирис еще совсем маленькая. Я закрыла глаза. И провалилась в сон, несмотря на лампочку на потолке.

Окно я оставил приоткрытым. Мама, к счастью, спала. Она бы разворчалась. Тем более она отопление включила. Оправдывалась: “Брат у тебя такой мерзляк”, когда я заметил, что погода еще теплая не по сезону. Невероятно. Ни на секунду не усомнилась, что он явится. И, как всегда, вокруг него хлопотала. После всего, что он учинил. Но так было всегда. Вечно о нем надо было заботиться. Ограждать его. Прощать. Поль, он такой хрупкий. Поль, он такой уязвимый. У Поля такие перепады настроения. Как же она меня достала. Фак, а я что? А Клер? А она сама? Мы что, все железобетонные?

До меня доносились их голоса. Не все слышно, но, как обычно, все вертится вокруг Поля. А тебе понравился мой фильм? А тебе нравится мой пуп? А мое эго? Скажи, ты любишь мое эго? Любишь, когда я мешаю вас с дерьмом? Иногда я уже сам не знал, что ненавижу в нем больше всего. Его эгоцентризм, жестокость хищника. Или его лицемерие, его манеру все сваливать на других. Не понятый родными киношник, чью свободу хотели ограничить, которого хотели связать по рукам и ногам. Однажды он при мне цитировал какую-то писательку, та предписывала авторам писать книжки так, как будто, выпустив их, они тотчас же умрут. Как будто им никому не нужно будет давать отчет. В его мозгах это выглядело мужеством. Залогом сохранения полной творческой свободы. Как по мне, так это скорее бесчувственность. Насилие. Безнаказанность. Жалкая отговорка, чтобы оправдать злоупотребление властью, в котором виновны художники, без зазрения совести пьющие кровь из окружающих. Потому что, когда книги выходят, эти мудаки вполне себе живы-здоровы. Равно как и те, кого они ранили и у кого было полное право хотеть набить им морду.

На самом деле я к ним особо не прислушивался. Не до того мне. Вообще не понимаю, откуда у них силы что-то обсуждать, делать вид, что ничего не случилось. Ё-моё! Папа же умер! Завтра похороны – мне что, приснилось? А в итоге это я слыву бессердечным. Но, подозреваю, это во всех семьях так. Роли распределены раз и навсегда. Старшая сестра, ответственная, доброжелательная. Средний, неуравновешенный, с темпераментом художника. И я, младший, динамичный, конкретный, деловой. Успешный. Прагматик.

Они разговаривали внизу, на террасе, а я все-таки пытался сосредоточиться и набросать пару фраз на завтра, хоть и не представлял, как у меня в нужный момент хватит духу встать и зачитать их вслух. Вообще-то писать – это не мое, всегда так было. Место уже занято, надо полагать. Когда у тебя есть брат, каждому из вас надо заниматься тем, что лучше всего получается. Особенно если ты младший. Как же меня доставали в коллеже, в лицее – у тебя такая разумная, серьезная сестра, у тебя такой блестящий брат! Ну и кем прикажете быть после этого? Смесью их обоих? Или ни той ни другим?

Я начинал снова и снова. Зачеркивал. Как же бесит, когда слова ни за что не желают говорить то, что я хочу заставить их сказать. Папа, его трудовая жизнь, потом заслуженный отдых. Способность к самопожертвованию у его поколения, что бы про него ни говорили, какие бы тонны презрения и неуважения ни выливали на него в наши дни. Стоицизм. Пахать как вол и никогда не жаловаться, чтобы твои дети ни в чем не нуждались. Подарить им дом, по комнате на каждого, платить за их учебу, хотя стипендии тут сильно помогли, конечно. Стараться передать им какие-то ценности. Серьезность. Сдержанность. Авторитет. Чтобы не особо слетали с катушек. Чтобы хорошо учились в школе. Чтобы не упустили этот долбаный социальный лифт. Еще и из страха в основном. Что мы наделаем глупостей. Погубим себя. Пойдем по кривой дорожке. Слетим кубарем с лестницы, вместо того чтобы подниматься со ступеньки на ступеньку. А потом, уйдя наконец на покой, быть вправе подумать немножко и о себе. Свой сад. Прогулки в лесу. Петанк за мэрией. Телевизор. Парочка детективов. И внуки. Какой он был дедушка, это надо было видеть. Как он вставал на четвереньки, чтобы порадовать сорванцов Клер. Они его обожали. Не знаю, как они среагируют, когда поймут, что это в самом деле конец, что он теперь лежит в гробу. Да я и сам не знаю, как буду реагировать. В последние недели, с тех пор как мама сказала, что на сей раз врачи не сомневаются, конец близок, я, по-моему, совсем потерял голову. На работе ко мне пока особо не пристают, учитывают мой послужной список. Но обольщаться не стоит. В конторах вроде нашей надолго в покое не оставят. Им важен только результат. И честно говоря, меня от этого не особо коробит. Относишься к работе серьезно – все в порядке. Это минимум. Тебе за это деньги платят. А если сачкуешь или косячишь, тут же укажут на дверь. Куча народу только того и ждет – сесть на твое место и отрабатывать зарплату. И не возразишь. Все по-честному, fair.

Я последний раз попытался набросать пару слов. Не выходит. Решил, что в крайнем случае буду импровизировать. В фирме все считают, что говорю я убедительно. Не раз говорили, что я бы сумел продать бифштекс вегану. Но тут мне нечего кому-то всучивать, разве что свою печаль. Вот печали у меня хоть отбавляй. А потом я услышал, как заскрипела лестница. Снизу больше не доносилось ни звука. Я выглянул в окно: на террасе пусто. Масляная лампа погашена. Наверное, Клер с Полем наконец ушли наверх. Я взглянул на телефон. От Сары никаких вестей. Дуется. Я не взял ее с собой, и она разобиделась. Слушай, я ей сказал, мы уже полтора года вместе, и ты ни разу не встречалась с моей родней. Ты правда считаешь, что сейчас самое время тебя представить? Вся семья в трауре, отец умер, а вот Сара, она считает, что я вас с ней до сих пор не познакомил, потому что не люблю ее по-настоящему, не строю с ней далеко идущих планов и всякое такое в том же духе, что наверняка ей надули в уши подружки. Уверен – спроси об этом Поля, он бы, подонок, не постеснялся, намекнул, что я прячу родных от Сары, равно как от всех ее предшественниц после Лиз, потому что стыжусь. Стыжусь родителей. Стыжусь дома и города, где вырос. Притом что проблемы с этим как раз у него. Кстати сказать, никогда не понимал почему. Даже забавно, как это у них выходит, у артистов и писателей вроде него, “перебежчиков”, как они себя именуют… Что у них за страсть блевать на то место, откуда они вышли, и при этом хвастаться своим происхождением. Откуда этот вечный трепет перед обаянием и заслугами интеллектуалов-буржуа. Это постоянное шельмование, методичная недооценка среднего класса и простого народа. Но мне-то что до этого?