Когда Виктору было двенадцать, его родители развелись. Отец забрал дочь, а Виктор остался с матерью. Он был слишком похож на маму, что по характеру, что внешне. Мальчик был таким же нервным и чувствительным, а отец больше не хотел иметь ничего общего с людьми, подобными его жене. Его бывшей жене, правильнее сказать.
С тех пор мальчик больше никогда не видел ни Викторию, ни папу. Родители Виктора никогда не обсуждали тему развода при детях, так что брат с сестрой даже представить не могли, что вскоре их разделят. Однажды отец семейства просто уехал на своей машине, забрав Викторию. Виктор даже не помнит момент прощания, наверное, потому, что, когда его папа сел в автомобиль и завёл мотор, перед этим усадив дочь в детское кресло, которое ей было уже мало, мальчик не догадался, что видит отца и Викторию последний раз в своей жизни. Он лишь помнит, что мама почти весь тот день плакала. Она в слезах готовила им ужин, в слезах молилась перед сном Богу. Тогда Виктор не понимал причины её слез, как и не понимал, почему сестрёнка и папа не приехали к ужину. Виктор прекрасно помнил её горе и то, как было больно и грустно видеть маму такой. Он подходил к ней и пытался успокоить, рвал цветы с клумб соседей, потому что у его родителей не было своего сада; но женщина отсылала сына в его комнату и, отвернувшись, продолжала плакать.
Эти слёзы запомнились мальчику на всю жизнь. Когда он подрос, стал лучше понимать мир и хоть немного начал разбираться в отношениях между взрослыми людьми, он понял, что плакала мама тогда из-за развода, а не просто так. Он понял причину слёз, но от этого воспоминания о том дне не стали лучше, светлее или проще.
Они оба помнили «тот день» в красках, но делали вид, что «того дня» никогда и не существовало; будто всегда были только Виктор и его мама, словно больше родственников у них не было. Они никогда не поднимали тему развода в семье, если мать и сына можно назвать семьёй. Спорный вопрос, конечно. Этим двоим больше подходило называться тем, что осталось от семьи.
– Виктория, пойдём, – зовёт Вернон, оборачиваясь ко входной двери. Обычно он зовёт и Викторию, и Виктора, да ещё улыбается при этом. Сейчас он окликнул только дочь, а на его лице не было и тени улыбки.
– Иду, папочка, – весело отзывается девочка, сбегая с крыльца по ступенькам. Она быстро подходит к отцу и, привстав на носки, тычет старенькой и страшненькой куклой ему в лицо. – Я могу взять Эшли в магазин? – робко спрашивает она. – Она тоже хочет ехать со мной.
Вернон некоторое время стоит молча с задумчивым видом, но потом отвечает достаточно дружелюбным голосом:
– Мы едем не в магазин, милая, но ты можешь взять её с собой. Возьми все необходимые тебе вещи: игрушки, одежду, если захочешь.
– А зачем? – удивляется девочка, хлопая ресницами. Она баюкает куклу на руках, не отводя взгляд от папы.
Мужчина в замешательстве смотрит на дочь. Он подавляет желание вздохнуть и пытается улыбнуться.
– Поездка предстоит долгая, солнышко. Мы можем задержаться на неопределённый срок.
Виктория улыбается и гладит куклу.
– Тогда я позову братика, – произносит она и почти срывается с места, но Вернон останавливает её, мягко положив руку на плечо. При упоминании сына он заметно мрачнеет.
– Не стоит. Сегодня он не едет с нами.
Девочка в непонимании смотрит на папу.
– Ну… – тянет она разочарованно. – Ладно. Тогда я маму позову, – она снова хочет побежать в дом, но хватка отца становится крепче.
– Не нужно. Она тоже останется здесь.
– Но я хочу ехать с мамой, – спорит Виктория, топнув ножкой.
– Милая, прости, но нет. Сегодня не получится, – мирно говорит Вернон, хоть слова и даются ему с трудом. Он отпускает дочь и медленно подталкивает её к машине. – Садись пока, скоро отъезжаем.
Виктория грустно вздыхает, напоследок взглянув на дом.
– Хорошо, папочка. Но мы же скоро вернёмся, так? – спрашивает девочка, ожидая положительный ответ.
– Конечно, доченька. Ты и соскучиться по ним не успеешь, – обещает мужчина севшим голосом.
Виктор, вообще-то, не слышал диалог сестры и отца, но примерно так себе его представлял.
Теперь Виктория стала взрослой. Она, вероятно, не то что соскучиться успела, но и вовсе забыла маму и старшего брата. Виктор полагал, что если бы они сейчас встретились, то не узнали бы друг друга. Что ж, прошло столько лет, оно и немудрено.
«Сначала сделаю то, что запланировал. Потом попробую найти Викторию. Нет, не попробую. Я найду её», – твёрдо сказал себе Виктор, взглянув в большое зеркало в своей комнате.
Синяки под глазами от недосыпа едва ли не были темнее радужки.
Он устало всмотрелся в отражение, пытаясь объективно оценить свою внешность. Потом, прищурившись, приблизил лицо к зеркалу настолько, что чуть ли не касался холодной поверхности кончиком носа. Парень пристальнее осмотрел себя. Тёмно-карие глаза почти сливались со зрачком – нужно было потрудиться, чтобы понять, где граница радужки, а где уже зрачок.
Виктор отпрянул от зеркала и недовольно хмыкнул. Потом потрепал себя по голове, проводя длинными узловатыми пальцами по русым, или, как он их нелестно называл, «мышиного цвета» волосам.
– Вот урод, – почти зло шепнул он, с некоторым отвращением ещё раз окинув взглядом отражение целиком, после чего отвернулся. – Томас-то получше был.
– Виктор, собирайся, – заявила мать, открывая окно на кухне. Дым постепенно начал вытягиваться на улицу.
Парень, едва перешагнув порог комнаты, закашлялся и осмотрел кухню.
– Мама, ты испортила омлет? – с обречённостью поинтересовался он. Очевидно, испортила, это был больше риторический вопрос.
– Не испортила. Он немного подгорел, – как ни в чём не бывало отозвалась женщина, заправляя за уши пряди с парочкой серебристых волосков.
Она плотнее запахивает халат на себе и равнодушно смотрит на сына. Именно тогда, в ответ всматриваясь в её лицо, Виктор и понимает, насколько ужасно выглядит его мать, как много у неё морщин; а когда она поднимает брови, её лоб похож на стиральную доску. В детстве ему казалось, что мама красивее. Но очень может быть, что именно после развода она так запустила себя. Раньше она, вроде как, носила платья. После расставания родителей парень больше никогда не видел маму в платье.
– Немного подгорел? – переспрашивает Виктор. Сейчас в его голосе проступают эмоции, так как уже можно себя не контролировать. Обычно он холоднее.
– Да, совсем немного, – безразлично кивает женщина на сковороду.
– Он же сгорел у тебя. Дым вон какой был, – замечает парень, покосившись на плиту.
Его сокурсники и то лучше готовили, чем мама.
– Сгорел или нет, а мы съедим и так. Всё равно ничего другого нет, – она машет рукой и выглядывает в окно. По выражению лица женщины видно, как ей приносят хоть какое-то облегчение трели птичек в их пустом, крохотном саду, где только сорняки, кучка сухих цветов на клумбе да парочка деревьев, и то доставшихся им от прошлых хозяев.
– Я не хочу есть угли, – слабо возмущается Виктор, но особо не трепыхается, поскольку знает, что ничего-то он не добьётся.
– Ешь и не выпендривайся, – почти приказывает женщина, продолжая любоваться заросшим садом, но её голос такой тихий, что миссис Элфорд становится почти жаль.
Они настолько похожи, что Виктор вполне мог бы сойти за мужскую версию своей матери, если бы та ещё и была на сорок лет моложе. А Виктория была копией своего отца. Те же жестковатые каштановые волосы, серые глаза. Вот из-за чего семья разделилась именно так.
– Хорошо, – негромко отвечает парень и подходит к плите. Почерневший омлет с крошащейся ветчиной не вызывает аппетита, но Виктор не хочет расстраивать маму.
«Мама старалась», – убеждает он себя, прекрасно зная, что она не старалась, а сделала всё «лишь бы как». Пока омлет жарился, мама смотрела утренний выпуск новостей. Так и проглядела, пока не почувствовала запах горелого. В этом Виктор был на все сто процентов уверен, потому что это далеко не первый его горелый омлет в жизни.
