Они поели. Можно было бы поговорить, но, похоже, желания не было ни у кого. – Мойши видел, что Чиизаи сделала с тульком, но до сих пор не знал, что тот сделал с ней. Он достаточно хорошо был знаком с Чиизаи и знал, что она довольно разговорчивая девушка, и потому это молчание тревожило его. И все равно он удерживался от вопросов, осознавая инстинктивно, что очень важно ей первой начать разговор. А что у нее чтото на душе есть, он даже и не сомневался.
– Как твое плечо? – тихо и приглушенно спросила она. – Сильно болит?
– Не очень. Тепло здорово помогло. Надо повесить руку на перевязь.
– Если вспомнить, куда мы направляемся, то вряд ли это хорошая мысль.
– В любом случае она мало чем тебе поможет.
– Посмотрим завтра, смогу ли я поднять ее над головой.
– Ты спятил.
– Может быть.
Она рассмеялась, но смех прозвучал придушенным кашлем, и она молча заплакала, припав к его плечу. Слезы катились по ее высоким скулам.
– Все кончилось, Чиизаи. – Ему самому эти слова показались глупыми.
– Самое страшное на свете, – сказала она, – это узреть воочию свои собственные страхи. Это буджунская поговорка. Я много раз ее слышала, но так и не понимала ее смысла. До прошлой ночи. Я смотрела в лицо смерти, Мойши, и не боялась. Но этот тульк… – Она замялась, и он понял: ее гложет то, что было причиной ее задумчивого молчания. Все вокруг было исчерчено красными и черными полосами – кровавый свет луны и тени от ребер гигантской твари, в костяке которой они ютились. Его дума топнул ногой и снова застыл. – Этот тульк изнасиловал бы меня. Живую или мертвую. Думаю, ему было все равно. Может, он даже хотел видеть, как я умру во время… – Она замолкла, не в состоянии продолжать. Помолчала несколько минут. И все же она держала себя в руках – тело ее было спокойным. Чиизаи крепче сжала его руки, и он понял, что она еще не дошла до самого для нее трудного. – Я никогда… никогда не была с мужчиной. И когда я увидела его над собой… он стоял… я не могла допустить, чтобы это случилось. Я… мне было страшно… и стыдно. – Последнее слово она выпалила, словно враз решившись все рассказать ему, словно осознав, что не пойдет на попятный в последнее мгновение. – Я сорвалась.
– Нет, – ответил он. Они сидели так близко, что его голос казался ей лишь намеком на звук. – Это спасло тебе жизнь. И нет в этом стыда.
– Я недостойна быть воином, пусть я и шуджин.
– Послушай меня, Чиизаи. – сказал он, взяв ее за подбородок так, что она теперь смотрела ему прямо в глаза. – В ранней юности я усвоил одну вещь: иногда здоровый страх – единственное, что может спасти тебе жизнь. Подумай. Ты ведь сейчас живаздорова. Если бы ты не испугалась…
Она все равно молчала. Возможно, ей просто нужно время. Мойши мысленно пожал плечами. Его собственная битва была настоящим испытанием. Оно помогло ему избавиться от многих теней. Но много их еще оставалось у него в душе.
В ту ночь ему снился дом. Это были не просто яркие бессвязные картинки, а словно он бодрствовал и вспоминал события прошлого.
Ветер говорил с ним. По крайней мере, именно так он всегда вспоминал об этом.
Он пробудился при наступлении часа баклана и вышел на палубу. Это был его первый корабль. «Бийхи». Море было спокойно, как сланец, солнце еще не поднялось над горизонтом, оповещая о своем приходе лишь бледным пламенем на востоке, хотя ночь уже отступила.
Но все было не таким, как когда он лег спать. Ветер был другим. Он успел смениться за короткую южную ночь и теперь дул с юга.
Он глубоко вздохнул и почуял в воздухе нечто, какуюто легкую дымку. Он подошел к поручням правого борта, окинул взглядом горизонт. Только море и небо. Море и небо. И все равно – здесь чтото было не так.
Он повернулся и велел рулевому сменить курс, затем, сложив руки рупором, крикнул, и через несколько мгновений все паруса были повернуты. Мгновением позже появился первый помощник, и Мойши сказал ему о смене курса.
Ему мнилось, что он очень давно не был дома, но оказалось, что Алаарат ни капли не изменился. Искаильский порт, откуда он так давно ушел в море, кишел жизнью. И все же, подводя «Бийхи» к пристани, он тут и лам замечал новые величественные здания, а там, где раньше были пустоши, – орошаемые земли, площади пли крытые рынки. Но это было естественно, ведь все народы должны со временем расселяться шире. Высокие тенистые пальмы, однако, все так же росли вдоль берега перед ближайшими к морю домами.
Последним, кого он видел, когда мальчиком уплывал от этих берегов, был его отец. Он тогда поднял лицо, послав ему последний прощальный поцелуй скорее по обычаю, чем от сердца.
И теперь именно отец привел его домой, потому что ветер принес ему весть о том, что он умирает.
Так и было. Главный зал лома его семьи был освещен тысячами погребальных свечей.
Было позднее утро, жизнь в доме текла вяло. Никто не обращал на него внимания, пока его младший брат Йеса не открыл кедровую дверь в комнату отца.
Они стояли, глядя друг на друга, пока вокруг суетились слуги. Братья были так непохожи и лицом, и душой. Хотя Мойши и был человеком крупным и крепким, в присутствии младшего брата он как бы уменьшался – тот был просто гигантом среди людей. И, конечно, Йеса во всем следовал отцу. Он всегда пренебрежительно относился к интересам старшего брата, считая, что они недостойны того, кто мог бы – нет, должен был взять на свои плечи ответственность как будущий глава семьи.
– Что же, – прочистил горло Йеса, – ты вернулся домой, Мойши. Очень вовремя.
– Я приехал потому, что он умирает, Йеса.
– О да. – Брат подчеркнуто сложил руки на груди, уверенный, что это придаст ему торжественности. Мойши же казалось, что он так становится похожим на чопорного школьного учителя. – Ну и из каких же дальних краев ты вернулся?
– Я был в открытом море, в семнадцати днях пути от Билантеан.
– Далеко. Удивляюсь, как это ты вообще сюда добрался.
– Он мой отец.
– Да. Я это знаю.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты долго отсутствовал, но, вижу, не изменился.
– Я сделал только то, что мог. Либо я, либо ты. Ты никогда не умел как следует защитить себя. Тот мальчик погиб. Один из нас был обязан принять на себя вину и покинуть Искаиль.
– Да ты просто хотел уехать! – Голос Йесы прямо звенел от обиды. – Ты спал и видел, как бы избавиться от своих обязанностей перед отцом, а также передо мной и девочками. Семья никогда ничего для тебя не значила. Пусть Йеса обо всем позаботится, думал ты, все равно это ему по нраву.
Мойши уставился на него. Впервые он получил намек, что Йеса, возможно, не слишком доволен своим положением.
– Йеса, я… – начал было он, но брат оборвал его.
– Отец звал тебя, – отрезал он.
– Я иду к нему.
– Хорошо. – Словно давая позволение комуто чужому, он отступил в сторону и разрешил Мойши войти.
Он много раз бывал в комнате отца, пока не вырос. Когда он был ребенком, это была комната его родителей, пока его мать не умерла от неведомой болезни. Естественно, отец воспринял это как Божий знак, и за этим последовал год молитв и строгого поста, словно вся семья была виновна в какомто грехе, который теперь каждый член семьи был обязан загладить.
Такого места больше нигде в доме не было. Кирпичная кухня была светлой и просторной, со множеством окон, выходящих на холмистые пастбища, гостиная – темной, похожей на пещеру, с огромным каменным очагом, который в детстве ему казался устами самого Бога, а отверстие над ним открывалось в сердце небес. Так он верил в детстве. Может, это нелепое и абсурдное представление внушил ему отец, может, нет, но отец ничего не сделал, чтобы изменить это мнение. Комната, в которой спали они с Йесой, всегда казалась ему уютной и спокойной (комната девочек была в другом крыле дома, и он никогда в ней не бывал). Но комната отца была огромной, самой большой в доме, даже больше, чем гостиная или кухня, в которой стоял длинный кедровый обеденный стол, за него вся семья непременно садилась трижды в день. И только в отцовской комнате была наклонная крыша – благодаря тому, что она была частью, оставшейся от первоначального дома, который отец со временем при поддержке всего рода счел нужным значительно расширить. В комнате парил дух старости. Не той старости, что ассоциировалась с прахом и смертью и… ну, старением. Скорее тут чувствовалось то особое ощущение бесстрастной старины, которую Мойши втайне считал привлекательной, словно теплое шерстяное покрывало, наброшенное на плечи в холодную зимнюю ночь. Когда он был совсем маленьким, он любил тайком пробираться в эту комнату и просто сидеть, ничего не трогая и даже не особенно смотря по сторонам. Просто сидеть в большом отцовском исцарапанном кресле за столом, который мог помнить все тайны веков, и медленно вбирать в себя ауру этой комнаты. А когда он стал постарше, когда стал сильнее осознавать тяготы жизни, молчаливая атмосфера этой комнаты успокаивала его, словно была отчасти живой.
