И он, слегка нагнувшись, уронил сейф на тропинку. Теперь можно обе руки сунуть под мышки.

– Давай по пятьдесят грамм. Для сугреву, – пролепетал Литиков.

– А остальное – куда? Выбросить?

– Можно и допить, – неуверенно произнёс Литиков.

– И под снегом упокоиться?

– Холод же. Моментом выветрится. И опьянеть не успеем.

– Давай! – не без внутреннего сопротивления проронил Бабухин.

Литиков зубами открыл бутылку и протянул Бабухину. Бабухин сделал несколько крупных глотков и вернул сосуд с горячительным Литикову.

Когда бутылку сунули в снег, в ней оставалось не более половины.

Они бежали, шли, брели, опять пытались бежать. И выбрасывали бутылки, одну за другой. Порой и не пригубив даже. Мешали они, торчащие из карманов, на ходу перекидывать справа налево и обратно тяжеленный, обжигающий руки ящик. А потом из рук одного путешественника – в руки второму.

И длилось это бесконечно долго. И когда впервые мелькнул огонёк, Бабухин и Литиков уже не способны были проявлять какие-либо чувства. Мелькнул и мелькнул. Ну и что? Они продолжали топтать тропинку, отупело-механически, готовые в любую минуту отказаться от этой жизни-нежизни, повалившись на искрящуюся в лунном свете перину и мгновенно заснув.

Бабухин уже не завидовал короткому шагу Литикова, потому как длина его собственных шагов давно уже вышла на уровень отметки, именуемой «ниже низшего предела», что, однако, не сократило количества промахов, допускаемых то правой, то левой ногой. Его покачивало. И не только из стороны в сторону, но и назад и вперёд.

Но огонёк становился всё более назойливым. Закрепившись в рамках информационно-психологических полей, он начал гипнотическое воздействие на обоих замороженных субъектов.

– Огонь. Там! – прохрипел Бабухин.

– Видел, – отозвался Литиков.

Они молча продолжали двигаться, пока не оказались у крыльца деревянного деревенского дома. Над этим крыльцом и горела одинокая лампочка. Остальные дома были безмолвны.

В этот раз им повезло, они остались живы. Оба. Однако пройдёт не так уж и много времени, когда один из них будет мёртв, а второго будут спрашивать, не подозревает ли он кого-либо в убийстве его товарища, так как первоначальная версия о самоубийстве сомнительна. Эти сомнения возникнут после получения заключения судебно-медицинской экспертизы.

Этот второй, живой, как раз будет находиться в кабинете следователя прокуратуры, когда туда войдёт какой-то невзрачный мужичок в задрипанном костюмишке, но при галстуке и белой рубашке и положит заключение перед следователем Колодкиным. И они примутся читать и комментировать текст принесённого документа.

Колодкин: Раневой канал чистый, без дополнительных порезов.

Пришелец в костюмишке: Где?

Колодкин: Вот этот абзац.

Пришелец: А если бы не чистый был?

Колодкин: Тогда вероятность, что он сам себя, была бы значительно выше. Вгонять нож в собственное тело всегда сложнее, чем в тело ближнего своего. Сила удара уже не та – когда в себя, я имею в виду, – поэтому самоубийце приходится прилагать дополнительные усилия, напрягаться, чтобы нож поглубже вогнать.

Пришелец: Но он может и обратно выдернуть, а не продолжать резать самого себя.

Колодкин: Всё может быть. Смотря, однако, для чего выдернуть. Если удар наносил убийца, то да, согласен, он скорее выдернет нож, чтобы воткнуть его ещё раз.

Пришелец: Или десять раз.

Колодкин: А самоубийце ударить себя второй раз, да ещё и с прежней силой, весьма затруднительно. Да. Поэтому и канал бывает, как правило, далеко не чистый.

Пришелец: А и действительно.

Колодкин: Ну и расположение раны, а также направление раневого канала не исключают возможности, что не обошлось без постороннего вмешательства.

А пока они оба, в полутрупном состоянии, однако живые, укладывались спать на отведённое хозяйкой место, на скрипучем диване неопределённой расцветки.

– Красавица! Красавица! Это же ясно, как Божий день, – бормотал Литиков, ворочаясь за спиной у Бабухина. – Таких и в столицах ещё поискать. А тут, ты смотри, в первом же попавшемся доме и… Стучишь – открывается дверь, а на пороге… Не было бы меня с тобой – я и не поверил бы! И ты не поверил бы! Не так разве?

– Да так, так. Уймись!

– Но ты же видел её! – вскричал Литиков, удивлённый, что Бабухин не спешит присоединить свой голос к изливаемым им восторгам.

– Видел, видел. Пообтесать её чуток…

– Вот уж не надо! – кричащим шёпотом прервал Бабухина Литиков. – Пусть остаётся какая есть! Первозданная!

– Ты чего мелешь? Ей под тридцать, не меньше.

– Ну и что?!

– Втрескался, что ли?

– Может, и так. Хотя я всего лишь сказал, что она красавица.

– Зигзаг забубённого алкогольного сознания, – усмехнулся Бабухин. – Ты пережрал, говоря по-русски. Проспишься, глянешь на неё при свете дня… Хотя, согласен, она достаточно сексапильна.

– Дурак! Это утончённейший эротизм высокого полёта! Элегантнейший эротизм!

– Ничего, проспишься и начнёшь канючить: «Сестра, сестра сексуального милосердия…»

– Заглохни!

– Я тебя самого сейчас заглушу. И прекрати ворочаться! – И Бабухин двинул локтем Литикова, которого трепала, по всей видимости, вихреобразующая сила любви, не позволяя полномерно осесть на диванную поверхность.

Проснувшись утром, Бабухин и Литиков опохмелились. Не закусывая.

– А ты, скотина, меньше, чем я, пострадал, – недовольно заметил Бабухин.

– Да, – согласился Литиков. И добавил с необъяснимой печалью: – Даже для непогоды я менее интересен.

– Не понял, – покосился на него Бабухин.

– Татьяна, хозяйка, на тебя вчера смотрела, – грустно сказал Литиков.

– Что значит – смотрела?

– То и значит.

Литиков поднялся на ноги и заходил по комнате.

– Не слишком ли ты подвижен? – бросил ему Бабухин.

– В самый раз. Тем более если учесть, что находится в соседней комнате. Кто! А я и вообще – в самый раз. Мои пропорции ничуть не хуже твоих.

– Твои пропорции? – скривился в усмешке Бабухин.

– Да. И если меня снять в кино, то вполне можно представить меня едва ли не Гераклом. Жан Маре и Том Круз тоже небольшого роста.

– Здесь не кино. Поэтому снимать, – Бабухин подчеркнул это слово, – тебя никто не будет.

– Ты Татьяну имеешь в виду?

– И её тоже.

– Но почему?! – вскричал Литиков. – Я недурён! Я умён! В некоторой степени! – Литиков предупреждающе поднял руку. – По крайней мере, не глупее тебя. Тоже верхнее образование имею. Я нежный и ласковый. Женщина, говорят, любит ушами. Так вот, я… Заметь, я, а не ты лапшу словес тончайших более способен производить. И хоть бы это было в первый раз! Нет, и эта пялится на тебя! Как жить? Как дальше жить?!

– Не паникуй, и тебе бабу найдём. У нас денег!.. Кстати, надо бы пересчитать. Там десятки лимонов. Если не сотни. И красненькие, и зелень. Накупим водяры, шампани – пир устроим. Выбирай любую. Уверен, есть народишко тут, есть!

– Да не получается любую! – всплеснул руками Литиков. – Я выбрал – и что? На тебя смотрела! Как будто я пустое место!

– Не переживай – ещё ничего не ясно.

– Да уже всё просёк я, – отмахнулся Литиков и сел на табурет, обхватив голову руками. – Я всё просёк!

– Глянешь на неё при дневном-то освещении и поймёшь, что не стоит она твоих переживаний, – сделал новую попытку успокоить товарища Бабухин. – Наливай давай, выпьем.

– Увы. Хоть сколько гляди – всё одно.

Получив от Литикова стакан с водкой, Бабухин выпил залпом, устроился поудобнее на диване и принял благодушно-философский вид. После паузы заговорил:

– Послушай, Мишка, меня. Я тебе вот что скажу. Такова жизнь. Точнее, такова сексуальная культура народов мира. Женский аспект этой культуры. Женщина, я тебе сейчас объясню, принимает, вбирает, заглатывает. А человек жаден. Женщина – часть человечества. Согласись, это так. Человеку надо много. И – сразу. А глотать червячков…