Следом они вышли на тропу, уже пошире той, по которой шагали, как только выпрыгнули из автобуса. Развилка, вопреки опасениям Маркуса, оказалась не так далеко.

– Значит, нам продолжать топать по прямой? – спросил он, смотря вправо – туда, где по идее должно располагаться озеро, которого за холмами и высокими елями совершенно не было видно.

– Именно, – выдохнул Виталий, явно уже задыхаясь от духоты и достаточно долгого пути.

Маркус посмотрел на него с сочувствием. Хотел было как-нибудь подбодрить, но одёрнул себя: всё-таки тот не только знал, в какую даль тащиться, да ещё и не предупредил его самого.

Но вот где-то через полкилометра тропа пошла на подъём, примерно через сотню метров за которым по левую руку показался встречающий своей боковой стеной двухэтажный тёмно-зелёный дом с плоской крышей. Старинный с виду, он был обшит деревянной вагонкой, краска поверх которой, похоже, давно выцвела. Молочно-белые прямоугольные оконные рамы обветшали, стёкла в них – что было заметно даже издали – словно годами не знали чистой воды и моющего средства. Окон на боковой стене, кстати, было шесть – по три на этаж. Пройдя ещё немного вперёд, ребята могли обозреть парадную часть дома: тот же бедненький вид, только окон – в два раза больше, а снизу по центру – широкое четырёх- или пятиступенчатое крыльцо с треугольным навесом, обложенным светло-коричневой черепицей, и двойные двери.

Здание было ограждено высоким забором из сетки-рабицы, по внешнему периметру рядом с которым в радиусе около полуметра резко обрывалась любая растительность и живность, будь то трава, деревья или птицы – только голая земля. Будто бы странным образом всё равномерно выгорело. Во дворе, однако, дело обстояло ещё хуже: лишённая всякой растительности земля охватывала всю площадь.

Вот и вход у ворот, напротив которого и остановились двое юношей. Тропа же, по которой они пришли, немногим дальше сливалась с далеко простирающимся полем, поросшим высоким пыреем.

– Мы на месте, – провозгласил Виталий. Глаза его заблестели, а внешних проявлений усталости как не бывало.

– Это тот самый детдом?

– Да. Только прежде чем входить, давай дорасскажу. – Маркус согласно кивнул, и тот заговорил, стараясь придать голосу загадочности и волнения. – Девочке всего двенадцать лет было – тот возраст, когда им хочется по-настоящему любить, гулять с подругами, путешествовать, мечтать, балдеть от кумиров. Но вместо любви – над ней издевались и морили голодом, вместо путешествий у неё были кровать да инвалидная коляска. На самом деле до поры до времени ходить она умела. С большим трудом, на совсем малые расстояния, но умела. А в детдоме ей, говорят, раздробили кости на обеих ногах, чтобы она не сбежала оттуда. В неё бросались камнями, обливали кипятком, сталкивали с лестницы второго этажа, привязывали на дни и даже недели к кровати, били кулаками и ногами. А чтобы продлить мучения и не позволить совсем уж быстро скончаться, раз в сутки подкармливали остатками пищи, давали немного воды и пичкали лекарствами. Одна из воспитательниц отличалась крайним садизмом и однажды для своих воспитанников придумала такую игру: кто с другого конца комнаты попадёт дротиком для дартса девочке в глаз, тот получит несколько сотен рублей и сможет накупить себе вкусностей. Из двадцати шести воспитанников только семеро отказались в этом участвовать. Каждому из согласившихся была дана одна попытка, и первые несколько человек промахивались – кто в стену попадал, кто – в плечо, шею, грудь, щеку. И всё это время девочка только постанывала. Когда же острие дротика таки пробило ей глазное яблоко, она закричала так, что одному, самому младшему, стало плохо, и он чуть не потерял сознание. Позже я прочитал, что проколоть глаз совсем не больно. Но она кричала.

– Ну, знаешь, – Маркус, посмотрев на ровесника, нахмурился, – когда осознаёшь, что тебя, скорее всего, лишили глаза… Тем более когда ты ещё ребёнок… И после всех издевательств…

Не моргая, молча смотря тому прямо в глаза, Виталий сглотнул. Пожал плечами.

– Может быть, – тихо ответил он после долгой паузы. – А ещё я знаю, что зрачок – это отверстие в глазу, и сужается и расширяется оно за счёт сокращения мышц радужной оболочки. Наверное, тому, кому не было больно при пробивании глаза, инородное тело попало в зрачок. А девочке дротик мог воткнуться именно в радужку.

Разодетый во всё чёрное юноша недоверчиво скривил физиономию.

– Зрачок – отверстие? Ты уверен?

– Вполне.

– Ого… – Маркус присвистнул. – Кажется, мне ещё предстоит это осознать. Но… Почему же девочка оставалась на одном месте, когда в неё кидались дротиками? Почему она не могла выехать из комнаты? Или её сняли с коляски и просто посадили на пол?

– Да нет, – помотал головой Виталий. – Перед экзекуцией воспитательница ей что-то нашептала. Наверное, запугала.

– Хм…

Обожатель городских баек снова повернулся лицом к дому.

– Так вот, – продолжил Виталий. – Выигравший – тот, кто пробил девочке глаз – купил несколько килограммов леденцов и поделил на девятнадцатерых. А девочке-инвалидке, когда та уже лежала на кровати, засунул леденец в глазное отверстие. Прямо в кашицу под верхним веком, оставшуюся вместо глаза. И абсолютно никакого сопротивления не получил, потому что она была связана по рукам. Правда, даже больная на голову воспитательница этого не одобрила и вынула конфету. Но наказывать выродка не стала.

– Был её любимчиком?

– Кто ж знает?

Маркус попытался представить: каково этого, когда стальная игла пробивает глазное яблоко и остаётся в нём, и, невольно зажмурившись, кончиками пальцев потёр веко правого глаза. А когда вообразил, как маленькая конфета проникает в глазницу, его замутило.

– А ты не преувеличиваешь? – спросил он настороженно.

– Звучит дико, понимаю, – ответил Виталий, теперь осматривая окна. – Но пересказываю то, что услышал. Самому не хочется верить, что люди, тем более наши ровесники и дети могут быть настолько жестокими. Но ты ведь понимаешь: только дай нам волю…

Маркус о чём-то задумался, повернув голову и смотря в ту сторону, откуда они пришли. Увидел вдалеке силуэт человека – судя по фигуре, длинным волосам и походке, женщину, по тропинке взбирающуюся на холм. Но только спустя несколько секунд сообразил, что было в этом нечто странное.

– Слушай…

– А? – Виталий перевёл взгляд с одного из окон второго этажа на ровесника.

– Здесь, поблизости, ведь нет жилых домов, магазинов или ещё чего, помимо этого детдома?

– Нет. А чего спрашиваешь?

– Тогда куда идёт эта женщина? – Маркус кивнул в её сторону.

– Какая ещё женщина? – Виталий проследил за его взглядом и, увидев её, на не шутку перепугался. – Твою ж… как думаешь, она видит нас?

– Если не слепая, то конечно видит! Сваливаем отсюда скорее!

Виталий рванул вдоль забора, Маркус – за ним. Обогнули его и по диагонали – так, чтобы их не увидели, – побежали в поле.

– Ложись в траву, – через плечо шикнул Виталий.

– Что?

– В траву ложись! – повторил он громче, сам плюхнулся пластом и, перебирая руками, неуклюже развернулся к дому лицом.

Маркус, чуть не споткнувшись о его ногу, свалился сначала на колени и только затем – плашмя. После чего, плечом встретившись с кроссовкой Виталия, так же поменял положение на сто восемьдесят градусов.

– Слушай, а может, стоило подальше отбежать? – шёпотом спросил он.

– Нет. В самый раз, – ответил Виталий. – Давай отползём левее, чтобы видеть тётку.

– Давай, – согласился тот.

И, приминая траву к земле, они переместились туда, откуда им открывался обзор на тропу и вход во двор детского дома.

– Идёт, – прошептал Маркус.

Расстояние и сгущающиеся сумерки не позволяли им рассмотреть лицо – только общие черты. Женщина выглядела болезненно худощавой, в длинном чёрном безрукавном платье свободного кроя, подол которого касался носков чёрных же туфель (балеток, как можно было догадаться по её свободной походке). Кожа бледная, а пышные, свисающие на плечи каштановые волосы дотягивались примерно до низа грудной клетки. В руке – небольшая сумка, на вид – из натуральной кожи либо кожзаменителя.