— По твоим словам, — сказал он, — в Троедворье их теперь в обязательном порядке делают все приготовишки.
— Не только. Едва появились новые технологические карты, пранники принялись мастерить все, кому не лень. Но Тимур вчера написал, что мода на них уже проходит. Две недели — слишком долгий срок для увлечения безделушкой.
Элунэль резким движением сгрёб пранницы и убрал в кошель. Верхушки ушей оттопырились под прямым углом к голове, кончики обвисли.
— Мы все клеили треугольный колодец из старых газет. Или из тонких деревянных рам, обтянутых шёлком. Все знали, что важен не материал, из которого изготовлен колодец, а пропорции. Изменить пропорции, установить колодец на основице — и пожалуйста, готова ануна. Перепады настроения при переходе с одного типа пространства на другой — о них тоже знают все. Столетиями все всё знали, но ни разу никто не задумался, не задал очевиднейших вопросов.
— Сложнее всего додуматься до самых простых решений, — ответил Арзен. — А заметить очевидное невероятно трудно именно потому, что всё однозначно настолько, что становится неразличимым.
— В Троедворье ничего не изменилось, — досадливо сказала я. — Слово «ануна» там никто никогда не слышал. И Люцин, и его предшественник Альдис всегда хранили её существование в глубочайшей тайне. К смерти меня Люцин приговорил только из-за того, что ему показалось, будто среди кабинетных украшений я узнала ануну. Он боялся, что я смогу ею завладеть, и тогда свергну его с поста, уничтожу. Тем более что я отказалась от должности советника, которая подразумевает клятву личной верности.
Элунэль и Каварли посмотрели на меня с недоумением.
— Люцин понял, — пояснила я, — что и талулат, и ануна — всего лишь небрежно скроенное враньё. Понял и то, что прекрасно способен властвовать без чужой помощи. А самое главное, Люцин уразумел, что держится его власть исключительно на гражданской войне, на противостоянии дворов. Поэтому ни Величайшая битва, ни навязывание постулатов равновесия никогда не прекратятся. Равновесие всегда означает состояние неподвижности и неизменности. Застой. Умирание, растянутое в бесконечность. Я опять проиграла сражение.
— Но в Альянсе бой ещё не закончен, — напомнил Каварли.
— Здесь я бессильна. Попробовала опубликовать технологические карты в потайничных газетах, но Дьятра конфисковал и уничтожил все типографские матрицы ещё до того, как были отпечатаны выпуски. Миф об ануне — одна из основ власти предстоятеля и нунция. Странно, что я до сих пор не в тюрьме. А ещё надёжнее — в могиле.
— Дьятра боится тебя, — сказал Элунэль. — И Брокко тоже боится.
— Тем более. Властители не прощают своего страха плебеям.
— Вот именно, что плебеям, — ответил Каварли. — А тебя плебейкой не считают. Да и человечицей тоже, потому что альянсовскому понятию «человек» ты не соответствуешь. Дьятра и Брокко пока не разобрались, кто ты и что, какие силы тебе подвластны, чего от тебя можно ждать. Поэтому они выжидают, осторожничают. Девятка вообще тебя в расчёт не принимает. Вряд ли Брокко и Дьятра им докладывали, что на свете существует Нина Хорса. Стукачи, если таковые имеются, тоже молчат, потому что не понимают, что говорить. Почти религиозное преклонение, которое в обычных условиях обеспечивало Девятке абсолютную верность холопов, теперь обернулось против них. Холуи пока никак не могут решить, а достойна ли какая-то там обезьянородная простокровка того, чтобы сказать о ней владыкам Надмирья Пречистого. Боятся наказания за то, что в разговоре со Всеблагими упомянули столь низменный предмет.
Арзен довольно улыбнулся:
— У тебя есть время на свободу действий, хотя и очень мало.
— Единственное моё оружие, — сказала я, — информация. Попробую напечатать листовки с технологическими картами и с помощью эльфов разбросать по всему Рему и пригородам. Золотистые и радужные пранники как таковые выглядят совершенно безобидно, никто не заподозрит, что листовка — покушение на священные основы. Пранники привлекательны — многие захотят смастерить себе красивую безделушку. А когда наступит день Очищения, люди поневоле начнут сравнивать ануну и пранник, делать выводы. Тем более, что наступает он через неделю, наиграться новым пранниками и забыть о них потайничники не успеют. Встреча с ануной придётся как раз на пик пранной моды. На смену слепой и бездумной вере начнёт приходить сомнение. Это будет ещё не освобождение от власти Девятки, но первый успешный шаг к свободе. Первый выигранный бой. Мы не знаем, как далеко от нас свобода, сколько боёв понадобится, чтобы её достичь. Но удачный старт мы сделать сможем. Старт, даже самый удачный, — ещё не победа, это понятно и ежу, но даже такая мелочь лучше, чем вообще ничего.
— Придумка действенная — одобрил Каварли. — Но листовки на всех жителей Рема и пригородов, вне зависимости от их кастовой принадлежности, потребуют огромных денег, даже если печатать их на основице, где полиграфические услуги гораздо дешевле. Плюс работа эльфов.
— Пришлось потратить всё, что я получила за аренду поместья. Этой суммы как раз хватило. Чтобы вызывать интерес и доверие, листовки озаглавлены как подарок мэра жителям Рема ко дню Очищения. За ночь эльфы и гремлины распространят их по городу, а дальше, по всем остальным потайницам и нычкам, информация расползётся сама.
— Тебе придётся навсегда уехать из Альянса, — сказал Каварли. — Брокко и Дьятра мгновенно установят, кто истинный распространитель листовок, и тогда…
— Я и не собираюсь оставаться в Реме. Да и в Риме. Попробую устроиться в Праге, я всегда очень любила этот город. Или в любом другом городе Чехии, благо вся эта страна — нейтральная территория волшебного мира. Преподаватель английского, русского и китайского языков моего уровня без работы сидеть не будет никогда. По-чешски я, как и все троедворцы, говорю неплохо. Надо только немного усовершенствовать грамматику. Но месяца за два-три это само собой образуется. Со временем я смогу даже собственную школу открыть — когда продам поместье. Родителям и Егору тоже несложно будет найти в Чехии работу, обзавестись приятелями. Проживём.
— И ты всерьёз надеешься стать простой обывательницей, — спросил Элунэль, — забыть о волшебном мире и звании волшебницы высшего посвящения?
— Друзьями быть нам это не помешает, — ответила я.
— Я говорю не о нашей дружбе, а о тебе самой. Ты волшебница. И никуда от этого не деться.
— Элунэль, это Джакомо волшебник. А я всего-навсего нулевичка. Отказываясь от волшебства, я расстаюсь с тем, чего у меня и так никогда не было.
— Как Джакомо? — спросил Каварли.
— Живёт в Чарне, учится на подготовительных курсах при Волшебнической Академии, — там преподают работу с первоосновами. Похоже, помирился с родителями. Теперь они работают вместо него в Виальниене, для их семейной фирмы это самый крупный и выгодный заказ за всё время её существования. Арзен, когда ты в Пражанию приедешь, Джакомо сам тебе всё расскажет лучше меня.
— Ар-Даллиганы не собираются его навестить?
— Не знаю. Тлейга точно поедет, а они — не знаю.
— Вы с Миденвеном так и не помирились? — сказал Каварли. — Даже после того, как ты спасла его побратима?
— Арзен, есть вещи, которые не прощают. Незамолимые грехи.
— Нина, Лоредожеродд убил мою мать! — разъярился Каварли. — Не руками холуёв — сам. Очень жестоко убил, на обряде отрешённого волшебства. Отец едва с ума не сошёл от горя. Они очень любили друг друга. Но у меня хватает ума понять ценность вашей сделки! Не будь её, не было бы и разоблачения ануновой лжи. За это я согласен отказаться от мести. Согласен простить даже Отрицателя… Пусть проваливает куда хочет живым и здоровым. Отец тоже говорит, что ты поступила правильно, что теперь мамина смерть может считаться гибелью в бою. Есть такое понятие — разведка боем. Мама была воином. Старейшины Ассамблеи эстрансангов думают также. Маму вписали в воинский поминальник как твоего бойца, Хорса. — Каварди тщетно пытался успокоиться. — А этот… Этот остроухий осёл… Извини, Элунэль.
