Повеяло вечерней прохладой, кузнечики трещали в траве, туман белой пеленой опускался на реку. Мальчик не заметил, как миновал последние дома деревни. Тропинка вела к реке. А вот и большой камень. С этого камня женщины полоскали бельё, мальчишки ныряли. Говорили, что этот камень волшебный, он может толстое дерево поставить на попа[5], сделать затор на реке, остановить течение. А когда такое случалось, все мужики были на реке, ловили рыбу саками. Когда мальчонка был ещё очень маленьким, он тоже хотел ловить рыбу.

– Бабушка, дай твой сак, пойду ловить рыбу.

– Что ты, батюшка, мой сак надо носить, это одежда, а у мужиков – особое приспособление на длинном шесте – сеть.

Михайловская бабушка всегда объясняла всё понятно, а вот о самом главном молчала. Мальчику хотелось знать, почему его зовут шкетом, всякими другими обидными словами, почему у всех есть отцы, матери, а его по очереди берут в дом то дяди Серёги, то дяди Александра, а то и бабки Клавдии, почему она так недолго живёт с ним, а потом тоже уходит.

– Скоро мы с тобой будем ходить вместе.

– Когда, бабушка? – не терпелось узнать. – Когда? Когда я подрасту?

Старушка гладила мальчонку по голове, вытирала слёзы и опять молчала.

Жену дяди Александра тоже звали Сашкой. Но она была непохожа на крикливую злобную Сашку дяди Серёги. Красивая чернобровая молодая женщина напоминала мальчику ту, которую увидел он на иконе в Согорском храме, когда ходили с михайловской бабушкой молиться, только такой нарядной одежды у Сашки не было.

– Это Богородица, – тихонько сказала тогда бабушка, опустилась на колени и долго молилась. А он рассматривал чудные картины на стенах храма, любовался, запоминал.

Сейчас сквозь густой туман мальчик старался увидеть похожие очертания куполов, крестов, колоколенку церкви Святой Троицы, но сумерки сгущались, и вскоре почти ничего не стало видно.

Мальчик спустился с камня, поднялся на берег, прислушался. Тишина окутала берег, расползлась по кустам. Вдруг ему показалось, что кто-то его окликнул. Тихонько так, боязливо. Он перекрестился, как учила бабушка. Нет, не ошибся: его звали.

– Малыш, миленький…

Да, он помнил: так его звала Сашка, когда он жил у них.

Но что ей до него? А может, их очередь его взять?

Мальчик насторожился, но прятаться не стал.

Женщина поспешно спускалась с горы.

Она обхватила его руками, крепко прижала к себе и стала целовать, приговаривая:

– Нашла, нашла! Миленький, малыш, миленький. Пойдём быстрее, уже темно, мне страшно.

Он повиновался.

В доме всё оказалось перевёрнуто вверх дном. Такое мальчик видел, когда жил у них. Дядя Александр напивался, кричал, дрался. Тогда они убегали к бабке Клавдии.

– Нельзя сейчас к ней, её он тоже обижает. Пойдём в дальний сарай.

Ночью женщина бредила, целовала подушку, гладила, тихо шептала:

– Милый, миленький.

А под утро затихла, перестала всхлипывать, казалось, даже дышать боялась. Мальчик глянул на её лицо и испугался: бровь рассечена, на губах застыла кровь, правая щека распухла.

– Не бойся, милый. Тебя не тронет. А я перебралась в сарай.

Малыш вспомнил, как нянчил её красивое дитя. Ребёнок был спокойный, всегда подолгу спал. Когда водили по его пухлым губкам, щёчкам берёзовым листиком, смешно взмахивал ручонками, пытаясь поймать его, улыбался.

Но прожил малыш недолго. И его, няньку, выгнал дядя Александр в тот же день, когда ребёнка не стало:

– Не с кем нянчиться! На все четыре стороны!

Бабка Клавдия жила в зимовке, пристроенной к избе Александра. Пол в избе провалился, крыша прохудилась, дверь не закрывалась – словом, развалился домишко девки-старки. Надеяться было не на кого. Рассказывали, что священник, родом из их мест, помогает всем бедным, своим землякам. Вот и отправилась Клавдия к нему, Тверскому архиепископу Алексею.

– А ведь помог владыка!

Клавдия наняла людей, раскатали зимовку, перевезли на другое место, подальше от обидчиков.

– Удивляешь ты меня, Клашка, – изумился Александр. – Чем крышу будешь крыть?

– Как чем? Я и священнику сказала, что ты, мой родственник, дранку для крыш делаешь, своё дело имеешь. А он обещал приехать в родные места, встретиться с тобой, заказы сделать, если ты действительно добрый человек.

– А эта, что с тобой пришла? Кто она такая?

– Келейница. Видел в Михайловском, около храма, три небольших деревянных домика-кельи? Это приходская богадельня. Владыка трогательно заботится о бедных, помнит всех, кто делал ему добро. И пестуний[6] своих не забывает, Агриппину Осипову и Акулину Фёдорову. Внёс триста семьдесят пять рублей с запиской «в пользу богадельни, находящейся при Михайло-Архангельской Кубенецкой церкви». Сейчас там ремонт, келейница ходит молиться по монастырям, а нашего малыша спасает от вас, дурней. Скоро уйдёт, а потом я помогу ему расти. А жить мы будем с ним в перестроенной избушке.

Огородик у бабушки был маленький. Старый и малый любили полоть-рыхлить грядки, поливать.

Пришёл однажды Серёга и издали заорал:

– Чего тут прохлаждаетесь? Не нарастёт ничего на метре земли. Впереди зима, и чего запоёте? Шкет, айда ко мне в загороду!

Мальчику было не по себе, теперь его звали ласково: Афришенька, «дорогуша ты моя», «солнышко», а ещё очень серьёзно – Африкан. Он прижался к бабе Клаше.

Серёга не унимался:

– Идите оба, всё заросло у нас. Прополете живо, какие дела! Не чужих же звать!

Баба Клаша и ухом не повела.

Серёга постоял-постоял, выругался и пошёл прочь.

– Эй! Оба идите ко мне! – возле грядок появился Александр. – Идите, идите, мне некогда!

– Что случилось?

– Не случилось бы, не пришёл. Овец пасти некому. Всю неделю будете пасти! Я что, тебе за так дранки на крышу делал? Отрабатывай!

– Побойся Бога. За всё заплачено. И никуда мы не пойдём.

Бабушка Клавдия взяла мальчика за руку и повела в дом:

– Оба пришли, хотели опередить друг друга. Видимо, разговор был. Нет, Африкан. У человека должна быть совесть, душа. Оба не пришли помочь нам, посмеивались, когда строили избушку, Александр взял большие деньги за дранку. Да ладно, забылось это. Если бы пришли с добрым словом, попросили! А то привыкли всё делать нахрапом. Кричали: «Не родня она нам!» А теперь вспомнили. А у людей есть гордость… Прости меня, старую, может, и не то делаю. Но командовать тобой я не позволю. Вот ведь как орали: «Идите оба! Будете пасти!» Не просьба помочь – приказ! Привыкли: «Будешь нянчиться!», «Будешь таскать дрова!», «Будешь стирать!», «Будешь…» А вот и не буду! Больше не буду!..

Бабушка Клаша легла на лавку. Она тяжело дышала. Африкан заметил слёзы на её худом лице, принёс чашку воды, намочил полотенце холодной водой, гладил бабушкины руки…

А на другой день они пошли в церковь Михайло-Архангельскую Кубенецкую, где Африкан рассматривал изображения на стенах. Потом бабушка долго говорила со священником, спрашивала о приюте, не подозревая, что мальчик прислушивался к их разговору.

– Бабушка, что такое приют?

А бабушка, словно не расслышала вопроса, начала говорить о каком-то подземном переходе из церкви до реки. И о приюте оба забыли.

Бабушка-келейница повела Африкана на Чивицу.

– Чивица – река необычная, она не выходит из берегов, – начала рассказ старушка. – Течение весной ой какое бурное! Но в ней сроду никто не утонул, – говорила она Африкану. – По Чивице прошла Богородица. Речка вытекает из Чивицкого озера. Когда-то там, за озером, был мужской монастырь. Были мельница, скотный двор, пахотные угодья. Монастырь пережил мор, голод, пожар. Четыре года стоял тот монастырь пустой, но пришли люди, восстановили святую обитель на погорелом месте в честь великого святого – Николая Чудотворца. Это было первое чудо в этом храме.