– Хочешь сена? – спросил он Сережу.
– Нет, – ответил Сережа, чувствуя, как деревянеет от выпитого лоб и глохнут уши.
– А я закурю, – словно издали сказала Кира, – мне всегда хочется курить перед… – и вдруг открыто, бесстыдно сказала уличное слово.
Сережа от неожиданности как бы поперхнулся, но слыша Афонькин смех и сам засмеялся, потому что от выпитого стало легко и радостно, хотелось веселья и криков.
– Берег! – закричал Сережа, – земля… Е-ге-ге-ге!
Показались заросли березового кустарника, зашуршали камыши.
– Здесь лилий много, – сказала Кира и показала на белые, колышущиеся на воде цветы. – Страсть, как лилии люблю!
Шлюпка коснулась берега. Берег был здесь топким, болотистым, пахло мокрым торфом, приятно было ступать босыми ногами по хлюпающей, пружинистой, теплой земле.
– Ой, мальчики, догоняйте! – озорно, как шалящая школьница, крикнула Кира и побежала вверх по косогору, скрылась за мокрыми березами.
– Ты первую ходку делаешь? – деловито спросил Афонька Сережу.
– Нет, ты, – торопливо ответил Сережа, стараясь оттянуть желанный, но пугающий момент.
Вдруг Кира вышла из березовых зарослей голая, держа в одной поднятой руке трусики, а в другой бюстгалтер. Грудь ее, большая, но словно литая также приподнялась вслед за руками и круглый живот тянулся кверху, обнажая то, что было под ним, под небольшой, темно-русой зарослью и это опять причинило Сереже знакомо жгучую боль в перенапряженной промежности, хотя Кира на этот раз была в отдалении и не прикасалась к ней пальцами.
– Мальчики, кто мне лилий принесет? – крикнула Кира, – того сильней любить буду… Мальчики, догоняйте! – и опять побежала, опять скрылась в березовых зарослях.
– Пойди за лилиями, – сказал Афонька, прыгая на одной ноге, стаскивая плавки и затем, мелькая белой задницей, побежал к березовым зарослям
Там послышался смех, визг, шумное дыхание, треск ветвей
и все оборвалось, замолкло, словно потухло и так две-три минуты в полной тишине, а потом вновь начало разгораться, шуметь, дышать. У Сережи от выпитой водки по-прежнему деревянел лоб, в ушах точно вата была, и этот полуоглохший Сережа побежал к берегу, чтоб нарвать лилий, побежал, ужасно возбуждаемый криками из-за березовых зарослей и ароматным смолистым запахом березовых листьев.
Скользя у топкого берега, лихорадочно торопясь, несколько раз едва не упав, он, прежде чем войти в темнеющую, глинистую прибрежную воду, все-таки попробовал ее кончиками пальцев, затем торопливо шагнул, провалился в грязь, глубоко обеими ногами и тотчас острая боль в правой ступне, сбоку у большого пальца проколола его снизу вверх до самой шеи. «Порезал ногу», – подумал он с испугом и досадой. С досадой более чем с испугом, потому что надо было добраться до лилий, колыхавшихся на воде метрах в трех. После первого острого укола боль стала слабее, спокойней, но когда Сережа вытащил из грязи ногу, чтоб шагнуть к лилиям, вместе с поднятой со дна илистой грязью, поднялась и красная вода. «Кровь», – тревожно подумал Сережа, продолжая, однако, пробираться к лилиям и каждым своим шагом вызывая со дна потоки грязи и крови. Наконец, он достиг первой, ближней лилии, вцепился в скользкий стебель, потянул. Лилия не подалась, лишь поднявшись из воды. Пришлось долго бороться, сжав зубы, рвать, крутить стебель, пока лилия не оказалась в руках. Но до второй лилии было, пожалуй, уже не добраться с поднимающейся в ноге болью, поэтому Сережа повернул назад. Схватившись за ветку растущего у берега березового куста, он рывком выбрался из воды и, продолжая держаться за ветку, опустил ногу в воду, отмыл от грязи. Кровь сочилась из разреза у большого пальца, стоять, а тем более идти можно было лишь опираясь на пятку.
«Эк, не вовремя! – с тоскливой досадой подумал Сережа, – осторожней не мог, болван!…» Он сорвал виднеющийся в траве лист подорожника, приложил к ране, но тот с первым же шагом отстал, упал, измазанный кровью; и от вида подорожника и травы, измазанных кровью, у Сережи вдруг закружилась голова и поплыло перед глазами. Переждав и несколько прийдя в себя, он оторвал от трусов лоскут материи и, приклеив к ране, шагнул. Лоскут, пропитавшись кровью, держался, болеть стало меньше и можно было даже, ступая на пятку, ускорить шаг.
Когда Сережа, скользя по косогору, добрался к знакомым уже березкам, заглянул, как за занавеску, раздвинув кусты, Кира сидела одна, поджав под себя колени, и курила. Эта спокойная. Кирина поза показалась Сереже ужасно соблазнительной, возбуждающей. Вот она, сидящая боком, повернулась к нему лицом и меж тяжелых литых ляжек под темно-русою зарослью он увидел то самое, свободно вывернутое, мясное. Истома вошла из тела в кости, в позвоночник, опустилась к пояснице, желая наружу, но не имея выхода, давила и давила вниз, от поясницы к все заглушающей в Сереже опухоли, к такой опухоли, какую прежде, еще минуту-другую назад нельзя было представить, – вот-вот, готовой лопнуть от собственного перенапряжения. Говорить Сережа не мог, ему казалось, что он что-то спрашивает, но голос глох в горле. Поэтому он молча протянул лилию Кире.
– Какое чудо! – умиленно сказала Кира. – Иди сюда, мальчик, я тебя поцелую, – сказала она, отбросив папиросу далеко в кусты, – иди сюда! – раскрыла объятия.
Стараясь опираться на левую здоровую ногу и не обнаруживать своего ранения, Сережа шагнул к Кире, она подняла руку к лилии и вдруг вместо лилии цепко схватила Сережу за запястье, рывком потянула к себе.
– Трусы сними, трусы,- тихо, сквозь зубы сказала она и сама рванула трусы на Сереже вниз, освободила набухшую Сережину промежность.
Как тогда у Бэлочки, представляя, как это должно быть, Сережа быстро, быстро задвигался в пояснице, дергая бедрами, попадая в мягкое, мягкое.
– Нет, – засмеялась Кира, – нет… Ноги раздвинь… Нет… Нет… Ах…
«Ах!» – мысленно произнес и Сережа, ощутив в животе пустоту, как случается, когда неожиданно куда-то проваливаешься. Так впервые он словно бы провалился, так впервые познал он женскую глубину, но уже со второго, третьего движения поняв мягкую податливость того, что его прежде пугало, поняв всю несложность и простоту желанного наслаждения, он двигался, двигался, с радостью обнаружив в себе умение и море сил, чтоб так двигаться, и уже господствуя над Кирой, которая давно кричала, молила его: А-а-а!… О-о-о!…
– Ох-ох-ох, – кричал уже и Сережа.
– Ох-ах-ох, – кричали рядом.
И едва Сережа ощутил присутствие третьего, присутствие Афоньки, как силы, казавшиеся до того безграничными, начали его оставлять и опять пришла боль снизу.
– Кровь, – весело кричала Кира, по ляжке которой текла кровь, – кровь… Ой, мальчики, я опять девочка!
Сережа сполз с Киры вбок. Опухоль его противно, липко размякла. Кира и Афонька и он сам были уже противны, до слез отвратительны! И если бы было можно, он побежал бы прочь без оглядки, но от себя ведь не побежишь, и к тому же болела нога. Вместо обмякшей промежности, теперь твердела, горячо опухала нога.
– Береговичком порезал, – сказал Афонька, разглядывая Сережин порез, от которого отстал, отслоился пропитанный кровью кусок материи, – раковиной. Они тут в грязи возле берега, не сосчитать сколько! Береговик режет сильнее стекла.
– Этот мальчик мне удовольствие сделал, – сказала Кира, поднимая с травы поломанную, смятую лилию, – меня теперь совесть мучает, я виновата, послала его.
– Причем тут ты, Кира, не маленький он, осторожней надо. Да и вообще не страшно, какой мужчина без шрамов.
– Я теперь перед ним в долгу, – сказала Кира.
– Ну ты-то долг отдашь, за тобой не пропадет, – сказал Афонька и подмигнул Сереже, – идти можешь? – спросил он. – Тут недалеко, сразу за теми березами, пристань наша и шалашик. Там тебя перебинтуем, чаю попьем.
Сережа поднялся, попробовал шагнуть, но не получилось – застонал от боли.
– Ой, жалко мне тебя, – сказала Кира и подхватила, поддержала Сережу.
– Помоги, помоги, – сказал Афонька и опять подмигнул Сереже, – а я пока шлюпку к пристани пригоню… Тут недалеко, дойдешь… Мне в прошлом году флотский один, рябчик, мессер воткнул, так я три километра шел с порезом.
