– Зачем, мама?

– Ты же болеешь, сынок.

– Да чем, мама?

Мама плачет:

– Не знаю, ничего не знаю.

Чтобы мама не плакала, …ский пьёт таблетки.

Чтобы мама не плакала, …ский продолжает пить таблетки.

Полина так и не вернулась из кухни.

Мальчишкой меня выгнали из дома, бросив следом несколько кусков солонины и бурдюк с водой. В деревне я считался юродивым, потому что умел предсказывать будущее влюблённых. Но мои предсказания мало кому нравились. Почти в каждом союзе я видел скорую измену. Похоть и корысть жён, леность и скука мужей – всё это в дикой пляске вертелось перед моими глазами. Стоны преступной страсти и крики надругательств не оставляли меня ни днём ни ночью. Старейшина решил, что я проклят или от природы склонен к обману и жульничеству. Он вскинул руку и повелел изгнать меня.

Я брёл по пустыне, едва живой от голода и жажды, сбивая растрескавшиеся стопы в кровь о твёрдую бесплодную почву. Ночами мечтал об уютной соломенной подстилке, в которой можно спрятаться от пробирающих пустынных ветров, а днём просил оазиса с хрустальной струёй, весело бьющей из каменной щели древнего нагорья.

Полумёртвого меня подобрал какой-то грустный человек, до глаз заросший чёрной курчавой бородой, и положил меж горбов своего верблюда, а сам взял животное под уздцы и повёл куда-то, напевая себе под нос.

За мной ухаживали сыновья бородатого незнакомца – трое крепких юношей, каждый с горбинкой на носу и тёмной, словно корица, кожей. Эта семья, состоящая из четверых мужчин, имела несколько виноградников и прохладные подвалы с вином в просторном доме. Скоро мне удалось встать на ноги. Я горячо благодарил добрых людей, выходивших меня – изгнанника, проклятого всеми ясновидца. Дом, в котором жили виноградарь с сыновьями, располагался на подступах к огромному городу, что лежал в широкой долине и простирался до самого горизонта. Прячась от палящего солнца в тени соломенного навеса, я часто смотрел, как собираются на площади жители и на моих глазах разворачивается шумный многолюдный базар. Мне нравилось наблюдать, как ходят женщины меж рядов со специями и финиками, как осликов, запряжённых в повозки, погоняют торговцы, как удирает от обманутых покупателей базарный шут, пряча в кармане барыш.

– Скоро всех их не станет, – грустно сказал виноградарь, оправив длинную бороду. – Беспощадная царица. Ещё немного, и она вырежет всех юношей и мужчин. Тогда город погибнет от голода или набегов врага.

Он закрыл лицо рукой и глухо, без слёз, зарыдал. Он говорил, что скоро наступит черёд и его сыновей. Им, как и многим другим юношам, придётся принять смерть от руки правительницы. Она тщится найти себе мужа – только ни один мужчина не в силах утолить её страстей, ни одному ещё не удавалось обуздать её дикую похоть. Матери, жёны и сёстры – каждая молит царицу о пощаде, каждая просит остановить поток молодой крови, но царица только смеётся – и снова убивает.

В ту ночь я не спал, вспоминая рассказ старика-виноградаря. Неподалёку, зарывшись в солому, спали его сыновья, утомлённые работой на виноградниках. Они знали, что скоро им уже не придётся касаться тонких завитков лозы, их сильные жилистые ноги уже не будут мять сочный виноград.

Утром я решился:

– Сам пойду к ней.

Старик горько засмеялся и махнул рукой:

– Как знаешь. Помолюсь за тебя.

Во дворец меня не впустили – стражники решили, что я выживший из ума дервиш, и бросили в камеру к бродягам и мелким базарным воришкам. Я промучился в заточении несколько недель и скоро тяжело заболел – меня била лихорадка, горлом шла густая тёмная кровь. Я лежал, укрытый смердящим куском ткани: одежду отобрали сокамерники, которых ещё не сломила какая-нибудь болезнь. В полубреду-полусне я слышал их тихие толки: говорили, что в городе почти не осталось мужчин. Многие бежали, побросав жён и детей, многие свели счёты с жизнью, прыгнув со скалы или вспоров себе живот кривым кинжалом. Вчера казнили известного торговца: он переодевался женщиной, почти полгода ему удавалось дурачить стражников, но его разоблачили из-за какого-то пустяка. Из разговоров я понял, что и тюремная стража пребывала в смутном страхе: царице необходима охрана, но кто знает, что взбредёт ей в голову следующим утром? Каждый из дворцовых служащих – от привратников до хранителей покоев правительницы – мог получить приглашение в спальню. Это сулило неминуемую гибель, ведь никто уже не верил, что хоть кто-то из мужчин усладит ненасытную.

Сквозь пелену перед глазами я видел, как уводят по одному сокамернику. Их забирали на рассвете – а после ничего о них не было слышно. Может, им удалось бежать, думал я, сплёвывая густую жижу и заливаясь надсадным мокрым кашлем. Я мечтал о свободе, молил о пустыне, о промозглом холоде, об удушающем зное – только бы покинуть эту зловонную, пропитанную испражнениями солому, сбросить этот смердящий покров. Хотелось умереть на чистой земле, под открытым небом. Я часто представлял, как меня закапывают добрые сыновья виноградаря. Юноши оборачивают моё тело белой тканью и кладут в узкую сухую могилу. Скоро земля придавит меня, песок заполнит мои ушные раковины и рот, и черви примутся за свежую пищу. Но я умирал медленно и мучительно, моё молодое тело источало тошнотворный запах, и я сам себя ненавидел за глупость, которую несколько месяцев назад принял за долг.

…Из опустевшей камеры меня унесли несколько сильных шершавых рук и бросили в баню. Я грелся на каменной полке и смотрел в убранный малахитом потолок, а руки натирали мою кожу мылом, смывали бледные хлопья, потом натирали снова и снова смывали. Чернокожий мальчишка сушил моё тело мягкими полотенцами и сбривал густую плешивую бороду. Он стриг мои разросшиеся волосы, ловкими тёмно-розовыми пальцами давил гнид, осыпал голову душистой травяной смесью…

Потом меня связали по рукам и ногам и положили в рот хлебный мякиш, вымоченный в молоке. Я пытался высвободиться из пут – хотел разом выпить всё молоко, хотел рвать зубами хлеб и жевать, пока челюсти не онемеют от усталости. Стражники вволю надо мной потешались, но строго и размеренно давали молоко и хлеб. Пищу приказали унести, а меня отвели в покои с расписными фонарями на полу из розового мрамора. Укрыв меня одеялами и положив под голову мягкую подушку, набитую свежим гусиным пухом, стражники заперли двери и удалились. Только я задул лампу, как веки мои слепились – и я уснул безмятежным сном.

Утром меня доставили в покои царицы. Широкая кровать, опутанная полупрозрачным балдахином, дышала утренней прохладой и тонким ароматом молодой женщины. Всё было тихо, госпожа ещё спала. Украдкой я откинул завесу перламутрового балдахина и стал разглядывать спящую.

В перинах и подушках пряталась хрупкая девушка с оливковой кожей и чёрными волосами до пояса. Мне стало смешно: неужели вот это дитя может погубить всех мужчин в стране? Будто от моей улыбки, она проснулась:

– Подай-ка мне шербета. Прохладного.

Я тут же кинулся исполнять, но шербета в комнате не нашёл. Тогда я выскользнул на лестницу попросить шербета у стражи, но никого не застал – все будто растворились в утреннем воздухе. Вернувшись в комнату, я застал царицу за утренним туалетом. Она лила воду на ладонь из тонкого кувшина и плескала на узкое, ещё сонное лицо. Услышав мои шаги, она повернулась, блеснула ровными зубами:

– Принёс шербет?

Я хотел объяснить ей, что никакого питья не нашёл, но губы намертво сомкнулись. Царица что-то повелительно крикнула на неизвестном мне языке. С дрожью в груди я ждал, что явится стража и схватит меня с тем, чтобы следующим же утром казнить. Стало тошно и обидно умирать вот так сразу, по прихоти какой-то девчушки, капризной маленькой самки. Бежать я не решался: внизу могла поджидать стража. С трудом понимая, что делаю, я бросился на царицу.