Он ждал скандала. Может быть, слёз или доверительного разговора на заднем дворе, в беседке. Он ждал реакции, подобающей силе момента. Он даже был согласен на писклявый ор Стефана, вопрошающего у люстры под потолком: «Что этот щенок себе позволяет?». Но не дождался. Малёк огляделся по сторонам. Брат продолжал бездумно жевать бутерброд, пялясь в мобильник, Стефан раздражённо тарабанил пальцами по столу, дожидаясь, пока кофе в джезве вспенится, мама докрашивала мизинец в ядовитый сиреневый. Малёк опустился было обратно на стул, но и тот его подвёл, и он шлёпнулся на пол, больно, смачно, обидно. Сверху на него обрушился апельсиновый липкий водопад. Брат со Стефаном загоготали. Мама от неожиданности смазала лак, окрасив в синтетический лиловый целую фалангу, и закричала голосом, не обещающим ничего хорошего: «Мал-ё-ё-ёк!».

На самом деле, у него было имя, нормальное, человеческое, настоящее. «Малька» придумал Стефан сразу после того, как въехал к ним насовсем. Он хотел выбраться из этого «малька», сбросить его, как отжившую кожу сбрасывают анаконды в естественнонаучных фильмах, отшелушить, отторгнуть. Но Малёк прирос к нему намертво, врос в него.

Они сидели в ряд: мама у иллюминатора, её когти, накрепко влипшие в волосатое запястье Стефана, Стефан собственной персоной, стянувший узкие ботинки и сияющий теперь новыми парадными носками, брат в капюшоне и огромных наушниках поверх. И Малёк, через проход, рядом с чужими мужем и женой. Чужие муж и жена целовались каждые пять минут и говорили друг другу что-то воркующе нежное на непонятном языке. Малёк подумал, что никогда не видел, чтобы мама с папой так целовались. Наверное, потому папа и ушёл. А ещё подумал, что все эти долгие шесть часов в самолёте все будут думать, что он принадлежит к этой семье, где воркуют и целуются. И эта принадлежность сделала ему моментально, полноценно хорошо.

Остров, на который их донёс неуклюжий пузатый самолёт, сразу же у трапа обдал Малька таким спёртым, горячим дыханием, какое было только у соседского Пирата, пока того не сбила машина. Земля вокруг была пыльной, выгоревшей. Малёк подумал, что здесь даже камней не наберёшь, только пыль. Где-то вдалеке морщились угрюмые жёлто-красные горы.

«Малёк, здесь есть настоящая пустыня. Такая, где верблюды живут, представляешь? И море тоже есть, и горы есть», – мама всегда начинала восторженно, каждый отпуск. Малёк не любил отпуска – в замкнутом пространстве всем вместе им удавалось протянуть без катастроф от силы пару дней. Малёк не любил раздеваться на пляжах, потому что выглядел кольчатым белым червяком, из тех, что заводятся в крупах. Или ужом-альбиносом. Особенно в новых розовых плавках с желтыми наглыми смайлами на них. Малёк ненавидел крохотные номера, которые они снимали, двухярусные кровати с их скрипом от любого движения и сальными шутками братца на тему пятен на простынях, ненавидел волосатую грудь Стефана и мамину манеру загорать в одних трусах, когда она переворачивалась на живот, он ненавидел общие туалеты с их вонью, пляжные кафе с их склизкими осьминогами на вертелах, море с его волнами и забавами.

У них ничего не получалось. И Малёк не мог больше так продолжать.

План был блестящим, подготовка – кропотливой. Он собрал все три шоколадки, что ему купили перед пивной, в которой они приноровились проводить вечера, с каждого завтрака отложил по несколько кусочков сыра и колбасы, наворовал хлеба с запасом и – даже! – разжился полиэтиленовым пакетом и бутылкой для воды. Пакет слегка попахивал сухой рыбой, у бутылки была пробита пробка, но тоже самую малость. Малёк дал этим вещам вторую жизнь, и хотел от них того же. Второй, новой жизни для себя.

Он вышел из дома чуть позже шести. Церковь вдалеке, как обычно, разбудила его своим колокольным перебором. Только его, никого больше. Малёк сложил весь скарб в хорошо простиранный и пахнущий уже лавандой, не рыбой, мешок, почистил зубы вдвое дольше обычного, предполагая, что нескоро ему выдастся шанс сделать это снова, надел позорную бейсболку с Губкой Бобом, решив, что ни один позор на свете не сравнится с солнечным ударом, и вышел из дома.

Малёк заранее условился сам с собой выбирать горы всякий раз, как дорога соберётся раздваиваться. Горы, а не море. Для тех, кто привык советоваться исключительно с самим собой, выбор редко кажется чем-то весомым, веса ему придают сторонние. Сторонних рядом с Мальком толком особо и не было никогда. А потому нескончаемые внутренние диалоги текли раздольной, полноводной рекой. Малёк с собой дружил. Пожалуй, он дружил только с собой и с фантомом папы, не с фантомом даже, а с неким фактом, что где-то когда-то тот существовал, наличествовал.

Солнце поднималось и краснело – так краснела заляпанная конфорка, когда Малёк решался порадовать себя сваренным вкрутую мелким яйцом или горячей, рыхлой картофелиной. Дорога из широкой превратилась в ленту, петляющую среди одиноких кактусов и высохших травяных островков. Малёк сделал привал у расколотого надвое замшелого камня – камни оставались его стихией, средой. Он сел на более покатую, гладкую половину и тут же ойкнул и вскочил – камень показался крутым кипятком. Малёк растерянно потёр шорты, тоже ещё горячие, но вельветово уютные, и решил перекусить стоя. Шоколада не хотелось, в горле уже пересохло, и Малёк собрал себе сложный многоэтажный бутерброд. Колбаса, хранившаяся всё это время под кроватью, заветрилась, сыр слипся. Малёк жевал тщательно, считая про себя. Шесть, семь. Он огляделся. Пейзаж изменился до неузнаваемости – деревья кончились, трава тоже. Земля под ногами из пыльной превратилась в красную, наспех замешанную с мелкими, прожилистыми камнями. Четырнадцать, пятнадцать. Моря уже не было видно, и Малёк едва мог вспомнить, в какой стороне оставил его, маму, пивную и пляж. Двадцать два, двадцать три. Над головой надменно парила какая-то огромная чёрная птица. Круг за кругом, с бесшумными сильными крыльями и крючковатым угрожающим клювом. Двадцать девять, тридцать. Малёк сглотнул. Правильно прожёванная пища насыщает лучше – об этом им рассказали на биологии, он запомнил. Он вообще неплохо запоминал всё, что представляло для него хоть какой-то интерес.

Малёк достал из пакета мокрую, тёплую бутылку и понял, что добрая треть воды из неё уже вытекла, хоть он и залепил жвачкой треснутую пробку. Малёк вкрадчиво пил и думал, что вскоре ему придётся искать ручей, а потом кончится еда, её тоже придётся искать. И новые кеды, когда он вырастет из своих, и шорты, когда эти станут малы. Взрослая жизнь казалась неподъёмной, наверное, такой же неподъёмной, какой она кажется взрослым, но на тех она сваливается неизбежностью, а Малёк вызвался сам, сам выдвинулся ей навстречу. Он аккуратно поставил бутылку в пакет, вытер о майку жирные колбасные руки и двинулся в путь. Солнце окончательно поднялось над кряжистыми, неровными горами и побелело. Солнце побелело, коленки покраснели. Малёк знал, что он на острове, а потому рассчитывал, что за горами окажется новый курортный городок с новыми пивными и загорающими, с новыми продавцами сахарной ваты и скрипящими выгоревшими переодевалками на новых пляжах. Там Малёк планировал свою новую взрослую жизнь. С какой-то новой школой и новым домом. И, наверное, новой, правильной семьёй.

Дорога давно затерялась среди пыльных, наискось изрезанных камней, и больше не напоминала ни ленту, ни тропку. Малёк уже толком не мог определить, дорога ли это вообще, и был ли здесь кто-то до него. Жара стояла нестерпимая, изнуряющая, такая, в которой не остаётся места ни звукам, ни запахам. Только стоячий густой перегретый воздух, которым не надышаться. Малёк слышал, как глухо стучит его уставшее сердце – стучит уже не в груди – в горле, в висках, прямо под красочным Бобом. Кровь, было такое ощущение, вытекла из всех возможных сосудов и запекалась теперь прямо под кожей, образовывая хрустящую, пористую корку, такими покрываются ссадины, если вовремя не промыть. Малёк обычно промывал – он боялся невидимых микробов, жаждущих всей колонией расселиться в его крохотных ранках.