Всё началось с Льва Толстого.

В семье Маши читали много, упоённо собирали библиотеку, дополняя собрания сочинения бабушек и прадедушек томиками с барахолок, новинками из книжных.

Перед восьмым классом Маша дочитывала из списка то, что не успела прочесть раньше, – очередь дошла до «После бала». Том Толстого Маша отбросила с бухающим в ушах сердцем, почти с суеверным ужасом. Невыносимо было остаться наедине со шпицрутенами, с физической тошнотворной тоской, и Маша схватила с полки почему-то второй том сборника пьес Лопе де Вега и открыла на «Учителе танцев». Через полчаса она простила Толстого, русскую классику, да и весь мир за несправедливость, страх и уродство. Всё это было больше не страшно, на их фоне сильнее, неизбежнее зазвучала красота: ведь где-то в пылающей, ослепительной Испании Альдемар мог быть вместе с Флорелой.

Маша прочла всё об Испании и от Испании, что было дома и в ближайших библиотеках: «Толедские виллы», «Алгамбру», «Дон Кихота» и забытого «Гусмана де Альфераче». И «Кадис» Бенето Переса Гальдоса, перечитанный не меньше десяти раз, открываемый в тоске и радости, в беспокойстве и безмятежности.

Тогда Маша не думала, что когда-нибудь поедет в Испанию: первые туристы уже начинали потихоньку выезжать из крошащегося Союза, но оказаться среди них и представить было нельзя. Только на уроке географии, силясь сквозь особенности ландшафта, языков и народностей увидеть то, о чём она читала у Гальдоса, Маша поняла – Испания реальна. Она действительно существует. Всё, что казалось размытым и недостижимым, обрело очертания, заполнилось хлынувшим солнцем, запахло солёной от моря кожей.

С этой же недели Маша начала учить испанский с пожилой переводчицей старой формации, идейной курильщицей, кашляющей хриплыми «хотами». Она же и помогла Маше поступить на переводческий факультет лингвистического университета.

Учёба была простой: лёгкой рукой, затылочным чувством Маша раскидывала апострофы и запятые. Сразу же поняла и полюбила субхунтиво – время, которого нет. Привыкла ставить знаки в начале предложения: ¿а как иначе ты поймёшь, что я собираюсь задать вопрос? Весна – примавера, дорога – камино, радость – алегриа. Слова заново обретали смысл, перевоплощались.

После окончания первого курса родители Маши подарили ей туристическую поездку в Кадис на шесть недель.

– Город невозможно узнать на экскурсии.

Рядом с Машей – Матео, он родился и вырос в Кадисе, живёт в старой части города, на кайе Сопранис, вместе с родителями и абуелитой – бабулей, выбирает университет и счастлив с ней познакомиться настолько же, насколько же недоумевает, почему она примкнула к нудной, замшелой туристической группе. Всё это он рассказывает – разумеется, на испанском – осоловевшей от ирреальности происходящего и скорости испанской речи Маше за три минуты, за которые – удивительно! – медлительная русская группа умудряется оказаться на другой стороне площади и скрыться последними спинами в переулке.

– Невозможно, imposible, naturalmente! Бамо! – говорит Матео, как и экскурсовод не договаривая окончания, и мотает головой: тёмные, блестящие, небрежные кудри, свет и праздник.

– Пойдём! – говорит Матео. – Я вас познакомлю.

И Маша идёт.

Время закручивается в спираль, пространство расширяется сообразно времени: в первый день они кружат около площади, доходят до центрального рынка – чуррос тонет в шоколаде, сахарная крошка липнет к пальцам, – проходят мимо собора с другой стороны, выходят к морю, водам Атлантики. Матео рассказывает о крае света, Геркулесовых столбах, второй экспедиции Колумба, как о себе самом, на одном восторженном, замирающем дыхании, а ноги у них увязают в песке. K вечеру возвращаются в город, краски густеют, обозначая границы, стирая свечение. Камни переулков матово отражают свет, гомон стихает – Матео тоже говорит тише и меньше, много спрашивает о Маше, но не про прошлое, про то, как ей сейчас, что она чувствует и видит. Света становится меньше, а запахов больше – полных, цветочных, ночных.

Во второй день в Кадисе дождь, пляска мокрой листвы, площадь Испании с памятником конституции 1812 года, сады Кампоамор, столик на улице под огромным зонтом, сухое вино, сладкий портвейн, бесконечные крошечные закуски – тапас, вид на море с каменной высокой набережной.

В третий Маша с Матео доходят до пляжа Калета – настоящий край света, ближе к закату быть невозможно. Кудри Матео неожиданно мягкие, рассыпаются под пальцами, а когда намокают, становятся прямыми – так он выглядит совсем тоненьким, хрупким. На пятый день Маша просыпается на кайе Сопранис – к пробуждению Матео сбегал за её вещами в отель («и тебе просто так их отдали? конечно, отдали, меня же все здесь знают, и тебя знают») и сварил кофе – и больше не уезжает.

На книжной полке в его комнате – Лопе де Вега и Гальдос. В оригинале.

Альдемар. Флорела. Кадис. Город не из мечты – во сто крат лучше.

За пару недель о камень и песок Кадиса обтёсываются острые уголки слов, уходит прилежное студенческое выговаривание. Кожа становится темнее розовинки ногтя. Больше никто из местных жителей не пытается говорить с Машей на другом, чужом языке.

Матео говорит:

– Я всегда знал, что это лучшее место на Земле. Но не знал, что оно может быть ещё лучше.

У Маши много новых имён. Матео старомодно называет ее mi media de naranja, половинкой апельсина, называет Маритой – любимой. Его родители говорят кариньо, милая, с мягким «н», но без привычной нам «й» в разделителе мягкого знака.

Маша прикипает нахлёсточным сварочным швом, вросшими друг в друга привычками – немного от тебя, немного от меня: обязательный утренний кофе, но никакого завтрака до десяти.

Матео – потрясающий проводник. Он не экскурсовод по Кадису, он его житель. Друг. Кадис сплёлся с Матео: Матео смеётся, и Кадис отвечает ему россыпью солнечных бликов в воде. Матео грустит, и город налетает viento de levante – восточным ветром – свести жителей с ума стуком о ставни. Долго они, к счастью, никогда не грустят.

Максималистичный, открытый, безумный – Маша думает о Матео и Кадисе в одних категориях.

В один из дней Маша с Матео выходят к вокзалу: люди группами заходят в огромные двери, туристы с огромными чемоданами, местные жители с провожающими родственниками.

Матео вздыхает, крепко – излишне – сжимает её пальцы:

– Несчастнейшие из людей. Я никогда отсюда не уеду. А ты, ниньо?

Маша толкает тяжёлые двери вокзала наружу и выходит на вокзальную площадь. Маше сорок пять, она кандидат наук и профессор лингвистического университета. В Кадисе она во второй раз в жизни.

В последний день в Кадисе Маша и Матео ссорятся.

– Невозможно за сорок два дня принять решение.

– Сорок один, сорок один с половиной, половину первого дня ты ходила с группой, мы потеряли её, потеряли, – он произносит в отдельности каждый из восьми слогов, – irremediablemente – безвозвратно. Давай встретимся здесь же, завтра? Не отвечай, и слышать не хочу! В крайнем случае, через неделю – тебе хватит, чтобы доехать, сказать маме и приехать обратно. Я буду здесь – так же, в двенадцать.

Путь из Кадиса до Москвы Маша предпочитала больше не вспоминать.

Как-то раз, на выходные они ездили в Севилью, смотреть корриду. Маша стояла у арены, не могла зайти. Матео смеялся – Марита самый строптивый бычок, – но смотрел с беспокойством.

– Ты в порядке? Хочешь, уйдём, вернёмся в гостиницу? Или хочешь, сейчас уедем домой, в Кадис?

Так и говорил. Домой.

Маша мотала головой. Домой пока рано.

Вместо корриды они пошли в Алькасар: кружевной, зелёный, полный жизни и воздуха.

В пасмурный московский полдень Маша стоит перед дверью дома родителей – и не может зайти.

– Мне нужно уехать.

– Нет, не нужно. Всё, что тебе нужно, есть здесь.

K часу родители отпрашиваются с работы, бабушки накрывают стол, сажают Машу во главу, не могут насмотреться, налюбоваться: какая она загорелая, взрослая, лёгкая, совсем другая. Маша чуть свыкается, возвращается в русский регистр, встречая неподдельный интерес, начинает тараторить: улицы, магазины, кафе, история Европы вперемешку с семейной драмой сеньоры Риверы – соседки Андраде, а внук ей, представляешь, «es mi vida» и не может открыть входную дверь, чтобы драматично удалиться.