— Все, пошла вон, овца, — я отвернулся и больше уже не о чем, да и не зачем.
Она еще что-то выкрикивала, даже стукнула своей идеальной ладошкой по столу, и ее дорогой маникюр чиркнул, оставляя легкий след на сердце. Как много она всего говорила, какую-то кучу слов, которые никак не складывались в предложения, не обрастали смыслом, так и опадали мусором поверх меня.
Теперь и она ушла, вишь, оказывается, как, давно собиралась. Вчера вроде еще нет. Хотя может и да, я не помню. Когда трезвый был последний раз тоже не помню. Беги, милая, беги… кино прямо. Мне стало смешно. Я отпустил кружку и пошел на улицу. Потому что, а куда еще. Дома больше нету, работы тоже нету.
Куда, куда, туда! Знаю, куда, к другану моему, вот куда. Хоть поговорю по-человечески, а то совсем одурел от этого всего. Не понимаю, где и когда ошибся. То, что просчитался это точно, но на каком этапе, в какой момент и чего я не учел? Конечно, к другу, благо просто перейти улицу. И я ринулся из офиса, не обращая внимания на боль и тошноту. В два болезненных прыжка проскочил весь двор, в три перепрыгнул улицу, вот его дом, вот подъездные ступеньки. Я уже взлетал к его двери, уже жал на звонок, аж палец выгнулся в обратную сторону. Давай, родной, открывай. И открыл, и я было ринулся внутрь по привычке. Как всегда, когда мне был нужен друг. Я кидался внутрь его дома, как в воду, мы сидели у него в комнате и пили молоко с овсяными печеньями, и я рассказывал, рассказывал… потом молоко сменили на пивко, потом хороший коньяк, иногда на крепкий кофе. Это был мой друган, мой лепший корешок. И я кинулся было в открытую дверь, но натолкнулся на стену глаз и приложенный к губам палец.
— Ты с ума сошел, Машка же спит, — он вышел на лестничную клетку. И я понял, что-дверь-то мне не открыли. Мой друг, мой кореш, стоял в спортивных штанах и тапочках на босу ногу, привалившись к стене и скрестив руки на груди. Я все понял, но не мог даже на секундочку допустить мысль о том, что понял правильно. Нет, только не он, не он, он не может. Андрюха, только не ты, орала моя душа, она билась о ребра и рвалась из горла, но я молчал. Мы покурили, он поинтересовался, кто меня так, я сказал, что шантропа. А что еще сказать. Я просто не мог уйти, я все стоял, как тот подзаборный кобель, разве что трясло уже меньше, и заглядывал в глаза другу. Я искал в них хотя бы искорку. Он все знал и все понимал, но он от меня отказался. Он только что выбросил меня на помойку. А я все не мог сделать шаг, чтобы уйти. Правильно, правильно, у него семья, у него дочка, он защищает семью, он просто боится, что я приволоку свои проблемы в его дом. Правильно, что я за друг, зачем я вообще пришел, конечно, надо уйти. И я сделал этот шаг. А Андрюха попросил беречь себя. О, я буду себя беречь, только зачем, зачем. Каждый шаг отпечатывал вопросом — зачем?
Город уходил во мрак вместе с закатывающимся за крыши домов днем, слякотные сугробы казались кучами мусора, мерзкого мусора, отходы зимы, сдвинутые в огромные валы. Тонкие подошвы ботинок тут же втянули сырой холод. Пиджак потрепывало ветром, я прошел сквозь арку, потом повернул к гаражам, сяду и поеду, куда глаза глядят, тачку только завтра заберут, а сегодня она моя. Моя жена больше не моя, просто чужая баба, твою мать смотрел на нее и думал, а кто она, даже орать не смог, чего на чужую тетку орать. Во как: шесть лет прожили, а я вообще не знаю, кто она. Она была такая юная, трепетная лань. Она и теперь лань, только какая-то сильно хищная. Вот когда она такой стала, не помню. Да сейчас лучше думать о том, что она сука, лучше пусть она будет крайней, потому что переварить то, что меня предал друг, я не смогу, просто не смогу. Андрюха, мой дружбан, мой брат, да мы же с ним, мы же ближе братанов… видать нет, дернулась нить в мозгах. И я натыкался на что-то, расталкивал кого-то, спотыкался и шел к гаражу. Одно утешало — гаражик прикупил рядышком. Ай, маладесс… сейчас мою ласточку выгоню и полетим мы с ней кататься, нахрен все до завтра. Все завтра.
Я носился по ночному городу, гонял как чокнутый, подрезал всех, кто зевал на дороге, обгонял и сигналил каждому, кто только попадался. Музыка гремела вовсю, до боли в ушах и рези в мозгах. Ночной город несся за стеклом очередями огней. Рыжие фонари мельтешили у обочин, светофоры чиркали красными и зелеными по обочинам. Я кайфовал, саднило, болело, ломало, но я смеялся и пел во всю глотку, пытаясь переорать магнитолу и себя самого. В этой гонке прошла ночь, утро уже пачкало небо серыми тонами. Надо было рулить в сторону пустого дома. Надо было принять душ, переодеться и катить на очередной допрос. Как осточертели допросы. Сотни кругов одних и тех же вопросов, сотни строчек печатного текста, который надо было перечитывать и подписывать. На адвоката денег уже не было, а адвокаты, зараза, народ такой, что без денег они видимо и маму родную вытаскивать не будут, а уж подбитого комерса тем более. Покатил обратно. Был страшный соблазн не ехать к следователю, но тогда ни о какой подписке речи быть не могло. И если так, сидя под подпиской о невыезде, был шанс найти тех ухарей, которые прокатили меня, и по чьей вине я прокатил инвестора, то вот из изолятора уже не было вообще никаких шансов. Из изолятора даже писать письма жалостливые было уже не кому.
Машину поставил во дворе, какой смысл был гнать в гараж на час, дольше туда-сюда ходить. На часах уже восемь, а в десять, милейший и обходительнейший следователь, который, собака, дотягивался мне едва до плеча и смотрел на меня снизу из-под очков, будет ждать меня, а в одиннадцать уже подаст меня в розыск, независимо даже от того, что я ему позвоню и скажу, что лежу тут с аппендицитом.
Дома все соответствовало ситуации. Супругу уже сдуло, видимо, не один день тряпки паковала. Ни погрома, ни беспорядка. Просто ее не стало в моей жизни и все. Не было ее обуви в галошнице, не было ее плащей и курток в прихожей, не висели ее бесконечные зонты на вешалках, не валялась вечная куча расчесок, шпилек, бутылок и флаконов под зеркалом. Даже журналов дурацких дамских не было и следа. Спальня была пустой. Такой же пустой, как и прихожая. Побродил по комнатам, нахрена нам было аж пять комнат на двоих, наверное, чтобы реже встречаться. Шкафы ополовинились, даже фикуса не осталось. Только идиотские рыбки-барбусы метались по аквариуму. Она никогда их не любила. Рыбки были мои, полосатые хищные твари, которые могли жить, наверное, даже в супе и не требовали никакого ухода, лишь бы кормили. Они чем-то были похожи на меня. Им, как и мне, было наплевать, любят или нет. Эти рыбенции постепенно сожрали всех, гупешки и скалярии были сожраны за пару дней и только веселенькие барбусы шныряли по огромному аквариуму.
Выбрал костюм и рубашку, бросил их на спинку семейного ложа. Стоял в душе целую вечность, по синякам и ссадинам текла горячая вода, все ломило. Всегда любил стоять под горячей водой, ничего так не приводило меня в чувства, как упругие струи горячего душа. Ни кофе, ни чаи, ни всякие примочки, типа зарядок, йог и прочей тряхомути, не могли добудиться меня с утра, только горячий душ приводил сознание обратно из мира грез.
Вымылся, побрился. Не считая свежих царапин на морде и пары синяков, выглядел бодрячком. Вытерся и обмотался полотенцем непонятно за чем, ведь был один, пошел на кухню, сварганил кофе с четвертой попытки, три убежали на плиту по разгильдяйской привычке делать все и сразу. Выпил пару чашек сладкого до тошноты кофе, заел его сыром. Выкурил задумчивую успокоительную сигарету, стряхивая пепел прямо в блюдце. Все. Пора одеваться и ехать на свидание, от этих долбанных свиданий хотелось бежать, но невозможно было отказаться.
Машина стояла и ждала меня, и так хотелось умотать на ней за МКАД, или лучше дальше за горизонт. Туда, где поля, ветер, простор, где нет следователей, "обманутых" надежд инвесторов, очкастых юристов и стриженых мордоворотов. Туда, где жены не бросают, а лучше туда, где жен просто нет. Но, увы, порулил в сторону заправки, потому что бензин был почти в минусе. Знал, что спокойствие, обретенное после душа и утреннего кофе, ненадолго. Знал, что сейчас начнется психоз. Каждый светофор будет бесконечно долгим, а стрелки часов на панели будут двигаться с космической скоростью. И с каждой минутой страх опоздать будет все сильней.
