Прятаться особо некуда, дача уже продана, бегать по стране не на что, да и все равно найдут рано или поздно, и будет все в сто раз хуже. Раз побежал, значит, виноват. Жена говорит: времена уже не те, сейчас уже не беспредел. А я думаю — те времена они всегда те. И морду отрехтуют, и почки опустят, и ребра сломают, убить может и не убьют, а кровищи попускают море. Как потом с такой рожей домой идти, если будет на чем идти. Ха, идти-ползти. Да и дома-то почти нет.
Но до вечера еще есть время. Может, получится соскрести необходимые деньги, я же могу, я же сильный, я же не пацан какой-нибудь, и я продолжил давить кнопки. Была надежда, что у кого-то из знакомых случайно как раз такая сумма лежит в носке и ждет быть отданной в мои предприимчивые руки. Тысячу первый звонок, тысячу первое “алло”. Одна и та же песня в какой-то бесконечный раз, про завалившийся проект, про жесткого инвестора, про то, что если мне сейчас денег, то я доведу все до завершения, и деньги смогу отдать с такими процентами. Долдонил одно и тоже, как заводной механический попугайчик. Каждый меня выслушивал и в ответ я слышал два варианта: “ой, что ты, откуда у меня-то такие деньги”, или — “представь, только вчера отдал, сам без денег”. Да уж, споткнулся — падай.
Вечерело. Зажглись фонари, по серому снегу запрыгали блеклые, желтушные зайчики. Сновали машины, разгребая тонны мокрого снега по обочинам. Чаю бы выпить, но шевелиться было лень. Сумерки за окном и темный офис нагоняли тоску, а нерешаемость проблем просто гипнотизировала. Я сидел как каменный памятник себе самому. Звонить дальше не было ни сил, ни желания. Можно еще что-нибудь выкрутить, но что? Так надоело крутить, вертеть, как надоело все.
— Все надоело, — мой голос стукнулся о стену, и эхо покатилось по пустому холлу, — Вы все меня достали, отвяжитесь от меня, ненавижу-у-у-у, всех не-на-ви-жу, я устал, как я устал, как я уста-а-а-ал…
Эхо скатывалось по ступенькам, а я скатился с подоконника и скорчился на полу. Мне хотелось орать и биться головой об пол, рвать, грызть все подряд и всех подряд. Но орать было не на кого, бить и рвать тоже некого, а орать в пустоту устал. Ну, какого лешего прессовать меня бандитам, если на меня натравили уже всю ментовку, я только и делаю, что доказываю, что не собирался воровать денег. Я только и думал, что о реализации этого долбаного проекта. Ну и вот зачем такую травлю устраивать, можно подумать, что если меня гнать без остановки, то я прям ща побегу и найду бабла, или на скаку решу все проблемы, день — менты с допросами и подписками, день — бандиты с распальцовками, а бабки мне когда отрабатывать?!
Надо было подниматься, а я все лежал и ненавидел весь мир, сжавшийся до размера лестничной клетки. Мир долго-долго уплывал куда-то вниз по лестнице, просто затягивался вниз. И там, внизу, куда ушел весь мой мир, хлопнула входная дверь. Все.
Я резко встал и одернул пиджак. По лестнице застучали далеко не дамские каблуки. Показались ровно стриженые затылки и широкие плечи в черном кашемире. Они миновали один пролет и стали масками воплощенного равнодушии. Позади черных плеч шел прыщавый, тощий очкарик. "Вот она, моя смерть пришла" — мелькнуло в голове — "прыщавая, мелкая и очкастая". И грустно мне стало, не совершу я подвиг, не получу орден, да и говенную какую-то жизнь я прожил. Прыщавый представился и загундел про то, про это, про проекты-кредиты, и все мои жизненные проблемы. А главное, достоверно и очень убедительно объяснил он мне, кто я и как меня зовут. Не поленился молодой человек обрисовать мне перспективы моей будущей, по его прогнозам, безрадостной жизни, да и не долгой, как представилось. Просветил насчет того, как тяжела нынче ситуация в российских тюрьмах, какова статистика смертей на пересылках и этапах. А главное — так прям ясно мне увиделся приговор суда — от восьми и до пятнадцати.
Убедил меня очкарик, что пятнадцать он мне обеспечит, что о восьми могу только мечтать, и времени на мечты не так уж много у меня осталось, ну неделька-другая, и все, следствие закончится, а денег как не было, так и нету. А я как полный придурок стоял и молчал, даже слышать сил не было. Очкарик замолчал, глядя на меня вопросительно, а я только и смог натянуть наиглупейшую улыбку и развести руками… и получить прямо на вдохе, прямо в солнечное сплетение. Я сломался пополам и понеслась.
Били меня долго и основательно, но, видимо, задачи убить не было. Нет, задача выбить бабки, и под ребра, и по почкам, как будто деньги, которые их босс вложил в мой проект, у меня именно в почках, и именно вот так они оттуда посыпятся. Новые ботинки от Гуччи и Ферре ровняли мои бока и остатки моего достоинства, втаптывая меня в кафель лестничной площадки. Черные мысы этих ботинок лаконично и исчерпывающе расставляли знаки препинания в рассказе о моей никчемной жизни. И я вроде как принял их пунктуацию, и перекатился на спину, раскинув руки.
Голова непривычно сильно раскалывалась. Истошно звенело, высокими нотами звенело, вокруг и внутри звенело. Что звенит? Надо подняться, надо подняться. Чего же я сплю-то в одежде и на полу. Что я жрал-то вчера, что во рту такие помои. Какой дурак там названивает, господи, качается мозг, надо же было вчера так нафигачиться. Попробовал подняться и взвыл от боли. Боль сплошная и всеобъемлющая… меня что, каток переехал? Или на меня упала плита? Не, меня вчера отметелили. Пошевелил пальцами, руками, провел мордой по ковролину, ну, вроде не так сильно, как собирались, кости-то целы. Встал на карачки и, дотащив себя до кресла, обрушился в него, выдохнул. Поднялся в два этапа, оттолкнувшись от кресла. Поволок себя к входной двери, качаясь и спотыкаясь на ровном полу. Все мое отражение в зеркальной стене говорило о том, что вчера били не сильно, но хорошо, так хорошо, что сегодня невыносимо плохо. Одежда и лицо одинаковой помятости, согнутые плечи, свежая лиловость по всему, что не под костюмом, хотя и под ним, наверное, тоже синий весь, весь лежалый. Я был похож на упрек самому себе, куча мусора посреди навороченного, новомодного офиса.
— Кто? — выдохнул я.
Какое-то бормотание из-за двери, возня какая-то.
— Ну, кого там принесло?
Беглый взгляд в зеркало…
— Во меня вчера… ну, кто там достает?
Я рванул дверь всем телом, слава богу, хоть дверь не нараспашку… а кто ее закрыл вчера?
— Ну, открываю, открываю, чего надо? — я наконец-то справился с мелко потрясывающимися замками, кнопками, рычажками и прочей тряхомутью системной безопасности разнесенного в дрова офиса.
— Чего надо? — рыкнул я изо всех сил на мужика с битой рожей, — тут не подают, вали отсюда.
— А я не прошу, — мужик поставил ногу в грязном, уродливом ботинке, в проем и прислонился плечом к двери, так что я теперь не мог ее захлопнуть. Шустрый бомжара.
— Нехрен тут говорить, кто тебя в подъезд пустил, вот уроды, спят там что ли, тока бомжей не хватало до полного счастья, — кого-то мне напомнил этот бомж.
— Да ты так не кричи, а то и правда, проснуться, у меня сейчас все как-то коряво получается, — он то ли хамил, то ли извинялся, и как-то просачивался мимо меня внутрь, глядя в пол. Я отступил от растерянности.
— Я что-то совсем расклеился, знаешь, прям элементарных вещей не могу. Вот раньше так все легко было, а щас хоть плачь, — мужик гундосил, глядя на свои растоптанные ботинки, — прям не знаю, как дальше, даже тебя вон потерял, столько искал, совсем отвык от тебя.
Он наконец-то поднял глаза, и я похолодел до костей — молочно белые мертвые глаза.
— Ты типа белка, да? Я понял, ты белка, — я стал пятиться по стене, и вспоминать, где телефон, надо же там какого-нибудь врача вызвать.
— Я ангел, — вздохнул мужик, странным издевочно-извинительным тоном.
— А-а-а, а я тоже почти уже теперь блин ангел, вот мне сейчас одежку беленькую принесут — я рванулся в приемную, там точняк есть телефон.
— Моя голова. Дверь, мать, стол, бля-а-а-а… — я метался по приемной, от стены к стене, похмельная дрожь нифига не способствовала поискам трубки, видимо я еще вчера здесь что-то искал. Мама я, сошел с ума! Я осел на стул.
