И хватался я за голову, швырял молитвенник в сердцах на пол, и не мог понять, ну как я, взрослый мужик, не баба с десятком сопливых отпрысков, а одинокий, ничем не отвлекаемый мужик, не могу такую короткую молитву прочитать. Да на что же я вообще гожусь. И это еще цветочки, это хоть по хознуждам отвлекался, а то еще хуже, молюсь, а сам думаю, что завмаг все-таки склочница, а девки вчера перепили после работы… вот и молитва получается не молитва, а грех сплошной. Ну и как тут измениться, если даже собраться не могу. После таких самооткровений я впадал в страшное разочарование и апатию. Переставал молится, начинал спать на ходу, думал только о том, что Бог меня все-таки не слышит, ну не нужна ему моя молитва. И уже весна напрашивалась в мысли, а молитва нет, ни в какую, только очередной виток бега за собой или от себя.
Весна пришла быстро, не то, что в прошлом году, в этот раз она не топталась по краю помойки, а нахально ввалилась во двор лужами, ручьями и прошлогодней травой. Весна атаковала, запахи, звуки, свет нарастали с невероятной скоростью. Хотелось радоваться, но не получалось, постное настроение висело на душе, как паутина в поленнице, пыльная и сырая. В очередное воскресенье, я очередной раз дал себе слово, что это последняя служба. Церковь-таки не мое, не церковный я человек, столько перечитал, молитвы долблю, как заводной, а толку ноль, ни грамма веры во мне не проснулось. После службы вот отдам батюшке то, что брал читать в прошлый раз и пойду себе, ну не екает, опять не екает.
— Отец Лев, день добрый, вот я принес, что брал…
— Отлично, Аресений, а я как раз хотел с вами поговорить, пойдемте чайку, за чаем и поговорим, дело есть.
Я опустил протянутые книги, ну дело так дело, если чего помочь, я с удовольствием. Все равно делать по большому счету нечего. Он открыл дверь, закрытую на щеколду, мы вошли в церковный домик. Он был весь надраенный, как новый пятак. Чайник быстро забулькал — электрический, и вот мы уже и чаевничаем.
— Знаете, Арсений, я думаю, пора вам к исповеди и к причастию готовиться уже по-настоящему, а то я все вас как ребенка допускал, а теперь пора по-взрослому.
— Что значит, как ребенка?
— Видите ли, я же не слепой, и не дурак совсем. Я же понимаю, что не от хорошей жизни, и не от изобилия тепла и любви вы тут один в заброшенной деревне поселились. Да и если помните, вы кое-что мне успели о себе рассказать, — я напрягся все шкурой, — так вот, я посчитал нужным не доставать вас порядком, потому что церковный порядок не так прост, и иногда кажется может глупым, а может и устаревшим.
Он отпил чаю.
— То есть вы меня вроде как начинающего, что ли, жалели? — ухмыльнулся я.
— Да нет, не жалел. Чего тебя жалеть? — ответил батюшка, перейдя на "ты", — мужик ты здоровый, молодой, все при тебе. Не больной вроде. Навоза правда в голове много, да гордыни вагон, а так вроде ничего.
Я не ожидал такого поворота и таких слов от священника.
— А ты как думал? Ты думал, пришел в церковь и все, и подвиг совершил? Все думаешь, уже у Бога? Нет, ты еще даже не в церкви. Ты, дорогой мой, только на пороге топчешься, и жалеешь себя, и маешься от неопределенности. А вся твоя неопределенность, непонятость и тоска — от гордыни. Ты думал, что сейчас прям Господь лично спустится с небес и по головке погладит, ну на самый крайний случай ангела пришлет, личного Хранителя, да?
Я даже завибрировал от того, как точно он высказал мои ожидания, пусть и утрируя. Я-то себе как раз что-то такое и представлял, знак какой-то, или еще что-то, а уж никак не будничное стояние в церкви, и тупление во время занудной домашней молитвы. И собрался было уже возразить.
— Не стоит, — пресек он, мой порыв, — у всех так. Сначала много ощущений, и боль, и страх, и надежды, и тепло невероятное, но потом твой ход, понимаешь. Вот Он протянул руку, не знаю, почему, за что, или, может, для чего, но Он тебя сюда привел. Так скажи по-крайней мере спасибо. Не так вот, вообще, а конкретно — спасибо. Начни с того, что поблагодари Господа за все, что у тебя есть, и за плохое, и за хорошее, и за шрам на затылке, и за кочегарку твою тесную и грязную, и за священника вот такого, который в душу к тебе, не стесняясь, прям немытыми руками полез.
Я опустил глаза, а он продолжил.
— Ты не первый. Я сам тысячи раз думал — все! Не могу больше, не хочу, устал. Но потом перестал искать себя, перестал думать о смысле бытия, о своем предназначении, перестал рисовать в голове картины будущих побед. И знаешь, появилось наконец-то время для того, чтобы жить.
Он встал и повернулся к книжному шкафу. Покопавшись там, протянул мне тонюсенькую брошюрку "Исповедь для начинающих". Такая она была маленькая и тоненькая, что как-то нелепо смотрелась в его, а потом и в моих огромных ладонях.
— И все? — удивился я.
— Да все. Больше ничего и не надо. Просто попробуй сделать это искренне. Только одно могу добавить — исповедь — это примирение с Богом. Примирись с Господом, прости Ему все. Ну да мне пора, давай и ты. Жду в следующее воскресенье, подготовься, прочитай, как сможешь, проследование к святому причащению, и если можешь — в пятницу и субботу попостись что ли. Если сможешь. Подвигов не надо ни Господу, ни мне.
— В смысле?
— А в том смысле, что убиваться не надо, все хорошо в меру.
Мы распрощались, и я пошел в свою кочегарку. Девки-продавщицы о чем-то склочились очередной раз. Я только никак не мог выкинуть из головы — как это Богу не нужны подвиги, а кому они тогда нужны? И почему примириться с Богом, я же с ним вроде не ругался, и как я могу простить Бога. Начался круговорот жидких мозгов в полупустой голове. Мысли, как тухлое желе, до самой ночи плескались и плескались. Это потом, спустя время, переломав себя, вытащив из-за красивой ширмы свою гнилую суть, прочитав Сурожского, прочитав жития Серафима Вырицкого, походив по монастырям, я смотрел назад и смеялся над собой, а сейчас мне было страшно думать о том, что я примиряюсь с Богом. Я вроде и верил, и не верил. И вот тут первый раз почувствовал, первый раз екнуло. Ну конечно, я виню Бога во всем, если не хватает потуг винить Его, то начинаю бить себя по щекам, бить и приговаривать — ай, дурак!
Но все не то, не нужны подвиги, точно не нужны. А я не могу иначе, не знаю, как по-другому. Свернуть горы — это легко, выучить весь молитвослов — это пожалуйста, но вот отчитать один раз Отче наш без суеты и рассеяния — нет, не могу. А потому что "хлеб насущный" важней, вот мысли и уносятся. А чего им не уносится, я ведь молюсь не от того, что молитва моя это разговор с Богом, а поначалу просто так выговаривался и становилось легче. А теперь потому что умом знаю — так надо, а сердцем нет, не чувствую. Да и надо не так, как выяснилось. "Верую Господи, помоги неверию моему", верую, Господи, верую! Потому что не могу я больше так, только не отпусти меня. Держи меня, Господи, я сам не удержусь, я Иуда, я предам Господи, и не за тридцать серебряников, а просто так, от лени и усталости. Я не просто засну, я продрыхну, не добудишься, Господи, прости мне. Господи, только не отпускай! Ты каждую секунду меня береги, а я продрыхну.
И вот оно пробило-таки во мне дырку. Все, думается, дальше некуда, но всегда оказывается есть куда. Тварь я последняя, трусливая и лживая, и паскуда последняя, потому что не просто предам, а предал. И таланты я не в землю закопал, а в грязь пустил, не то, что во зло, а даже слов у меня нету, во что. Я должен простить Бога. Да как?! За что, за то, что он дал мне жизнь, за то, что он дал мне железобетонное здоровье, которое ни битой, ни морозом не вышибить, за то, что мозги работают хорошо. Так это только благодарить. За что же я должен простить Бога… жизнь у меня нормальная теперь, не Москва, но вполне сносно, хорошо, что, вообще жив, хорошо, что не валяюсь в канаве, хорошо, что ноги-руки целы. Но что-то еще там внутри стояло комком и не осязалось никак, оно там тянуло и мучило, но никак не мог я прикоснуться и потрогать, что же там. Это тревожило меня, и то, что я так и не понял батюшку, раздражало! Что же я за дурак такой, ну вон дети малые в церковь приходят в воскресенье, и ведь что-то там они свое понимают, бабки старые, из ума выжившие, а смотрю на них, они осязают то самое, что внутри, а я здоровый мужик, с парой высших образований, не могу. Да как, же так может быть, что я это что-то потерял, я же был ребенком и помню, как бабушка меня водила в деревне летом в церковь. Она всегда одевала красивое платье, белый платок, туфли лаковые, и умыв и приведя меня в сообразный вид, вела в церковь. В церкви было красиво и людно, то никого всегда, а тут все-таки людно, полы застланы травой, вокруг храма и в храме вырастали березки, пахло лугом и летом. Мне нравилось. Троица, всегда на троицу ходили мы с ней в храм. Конечно, и в другие дни видимо ходили, но Троицу помнил, вот стою я под березкой у алтаря, царские врата открываются, и я был уверен, что Боженька там в алтаре. Мне и видеть не надо было, я знал, что там Он внутри, ждет, пока распахнутся врата, пока склонят все головы, и Он тихонечко выйдет и коснется каждой макушки своей рукой…
