Взял все рубли и триста долларов, одел здоровые кирзачи, телогрейку, и пошел к станции. Дошел быстро, что те пару километров вдоль речки — одно удовольствие. Станция была на краю огромного села, вокруг станции ровным цветастным болотцем колыхалась торговля, вот оно, "розовое чудовище", и правда не спутать ни с чем. Подошел, бобик стоял в разъезженном, раскатанном дворе. Поперек крыльца "розового чудовища" висела не менее чудовищная синюшная вывеска "МИЛИЦИЯ". Вошел, внутри пахло бензином, бумагой и какой-то едой одновременно. Крыльцо было завалено железом, канистрами, тряпками, в углу стояли метлы, лопата, лом. Все двери, кроме самой дальней, нараспашку, где-то музыка негромко урчала, разговоры, стук. При входе сидел молодой парень, за столом.

— Чего надо? — рявкнул, не подняв головы, парнишка.

— Здравствуйте, мне нужен Михаил Иванович.

Голова поднялась, простой деревенский парнишка, конопатый, сероглазый, но важный от погонов.

— А по какому вопросу? — строго спросил сержантик.

— А по личному, — смешной парень, не шла к нему ментовская форма.

— Все вот по личному, и что я ему говорить должен, мужик какой-то пришел по личному вопросу, — лицо было серьезным и исполненным служебного рвения.

— А вы скажите, что Арсений пришел, и что я подожду, сколько надо.

— Ага, и он прям ща станцует от радости, — продолжил хамить, вставая, парень. Роста он был моего, широкоплечий здоровый деревенский парень. Топая по коридору, дошел до последней и единственной закрытой двери. Постучал так деликатно, негромко, с почтением. Приоткрыл, но не вошел.

— Михалываныч, тут это, к вам пришел мужик какой-то, — из-за двери послышалось, но что, не расслышать, — да грит по личному, — опять пауза, — грит, скажи, Арсений.

Парнишка отскочил в сторону, дверь распахнулась, выкатился Иваныч, без кителя и галстука, с закатынными рукавами.

— Ты чего там встал, а ну иди сюда, прям не ждал, слушай, я старый битый мент, думал, знаю людей, думал, не придешь.

Он катил по коридору, приговаривая — давай, давай, чего встал, пошли чаю, тока у меня такого нету, чтобы ты по кустам обратно шел, у меня простой.

— Все! — рявкнул в сторону сержанта, — нету меня, помер! Давай, чего стоишь, заходи, — толкал в спину Иваныч, — садись, давай, где нравится, садись.

Кабинет был удивительно большой, шкафы по всем стенам, стол, заваленный бумагой, телефон, сейф. Строгость нарушали только цветы, море цветов в одинаковых коричневых горшках. Какие-то цвели, какие-то просто вились, даже пальма была. Я сел рядом со столом Иваныча, спиной к стене. На столе материализовались чашки-ложки, сахарницы-сухарницы.

— Ну, рад, Арсеньтий, рад, что пришел, — Иваныч сел напротив.

— Сам рад. Я кругами тоже не буду. Куда Она уехала и когда вернется?

Иваныч закачался на стуле. Помолчал, покрутил ложку.

— Она вышла замуж весной. И вряд ли вернется.

— Где Она?

— В Австралии.

Теперь закрутил ложку я. Замужем, это ерунда, уведу, украду, но Австралия, твою мать, а как. Господи, ну почему не Антарктида, почему не Луна. Почему, рвануло мою голову.

— Так что живи и не парься. Женечка вряд ли вернется, вроде там ей контракт серьезный предложили, да и мужик там серьезный. Хорошая она баба, только несчастливая, может ей повезет там.

И он правда радовался за нее, и рассказывал, какая она хорошая, какая она светлая и что она блаженная слегка, и что к ней тут все ходили кто за травкой, кто за советом. И она даже роды принимала, вообще баба без страха, в любую драку могла встрять и на словах разогнать любой конфликт, даже побаивались ее, говорили ведьма, но все шли к ней. А я теперь помнил, что это-то меня и бесило, меня злило, что она вставала средь ночи и уходила, молча, а утром приходила уставшая, посеревшая, потому что-то кто-то рожал, то кому-то ногу зашивала, то по полдня за кого-то какие-то заявления писала. Она работала всегда, она не могла сидеть, она всегда смеялась и пела, а меня бесило, что чем хуже ей было, тем веселей она становилась. И я тащил ее в город, я готов был бросить все к ее ногам. А она только смеялась. Надо было просто бросить все к ее ногам, а не обещать и не ждать. Вот урод.

— Вот так, а вот личная жизнь кувырком, несчастливая она, был у нее кто-то серьезный, она потом даже уехала и полгода вообще не приезжала, а приехала худенькая такая и больная, но вот оклемалась и все пошло по-старому. Тут даже к ней свататься пытались, а она только смеялась.

— Да Иваныч, я тоже сватался, мудак. Надо было не свататься, а взять в охапку, и жениться.

Тошно стало.

— Ну, ты еще женишься, тем более, теперь со своей можешь разводиться без проблем.

Мы долго разговаривали, договорились, что я поживу пока до весны, потому что возвращаться не готов был еще. Да и не видел пока смысла. Из розыска меня сняли, не нужен теперь я никому, имущество мое благополучно разделили, да и хорошо, жена объявила пропавшим без вести, и живет уже с кем-то, кто был уже тогда. Признают меня умершим только через пять лет, так что четыре еще можно пропадать спокойно.

Попрощался с Иванычем, оставил ему доллары, попросил поменять при случае, а то тут негде оказалось, сказал, завезет, и пошел к торговле, надо столько всего купить, все позакончилось, неделю сидел на картошке. Торговля шумела и пузырилась в полный рост, чего только не было. Смотрел на все и не соображал, только "Австралия" колотилась в сердце. И над "Австралией" поплыл колокольный звон, я дернулся от неожиданности.

— Смари куда прешь, вот шары позальют с утра! — взвизгнула тетка, которую я вроде толкнул.

— Откуда колокола, мать?

— Че слепой чели, вона разверни морду, вона служба закончилась… — тетка, продолжая бухтеть, пошла дальше. А я развернул морду и правда, церковь, как только ее не увидел. Вот слепой. Полжизни слепым пробыл и теперь зрения не прибавилось. И вот надо бы прозреть, уже пора, не двадцать уже, а вот ничего вокруг не вижу. Подождет торговля, пойду в церковь зайду, свечки что ли поставлю, да и гляну, чего тут за церковь, не был, не доходил. А так что-то потянуло вдруг, пока колокола звонят, захотелось постоять под колоколами. Пошел обратно мимо околотка, через все село, большое оно какое, дворы, дворы, улица поворачивала, и слева за поворотом стоял храм. Бело-голубой, ничего особенного, просто церковь, каких многое множество теперь. Вокруг церкви кованый забор, как и положено, черный, внутри вся территория была идеальной, даже куча с песком не просто валялась, а была отгороженная досками и накрыта. Подошел ко входу, колокола уже не звонили, но все равно решил зайти, раз уже дошел, чего же не заглянуть-то, как оно там внутри. Потянул, открылась… внутри было прохладно и очень светло, все было белое и просто залитое светом, и казалось, что даже на улице не так светло, и в лавине света звучал голос такой. Сумасшедший голос, низкий, чистый, бархатный до дрожи кожной, до мелкого озноба. С правой стороны стоял батюшка в облачении, с кадилом, а рядом с ним мальчик-служка и несколько бабушек. И он пел, он не читал, он пел.

— Внемли и помози нам, не отринь и не презри нас, но абие услыши в смирении сердца притекающих к тебе, — пролилось прямо в сердце и сердце остановилось, и оно сжалось так сильно и больно.

Смотрел, и пошевелиться не мог, и не дышал даже. А голос вливал и вливал, сжимал и сжимал.

— Сего ради помолися за нас мольбою твоею крепкою и богоприятною, — только смог, что привалиться к стене, как мешок с картошкой, и как тогда, на помойке, пошел по стене, а так и шаг не мог сделать.

Сел на лавку и не мог дышать, совсем не мог.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, и преподобнаго отца нашего Паисия Великаго, и всех ради святых, помилуй и спаси нас, яко Благ и Человеколюбец. Аминь. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Священник допел и из меня как будто вытащили все кости, я сидел, повесив голову, впившись пальцами в край лавки. Вспомнилось, как с бабушкой ходил в церковь, как исповедовали меня мальчишкой совсем, как причащали. Как потом бежал вдоль деревенской улицы впереди бабушки, и ангел тогда жил в моем сердце. И он был мною, и я был Ангелом. Я был кудрявым белокурым Ангелом с огромным сердцем, в котором помещался весь мир, и соседская кошка, и река, и все, все, к чему только могли прикоснуться глаза. Время шло, и я стал замечать, что как-то я нелепо выгляжу, бегаю чего-то, прыгаю, а мальчишки в войнушку играют. И я пошел играть в войнушку, а потом в машинки, а потом меня отправили в школу. В школе было интересно, но странно, и ничего нельзя. Даже в туалет нельзя, потерпи, не вертись, не болтай, не свисти, а чего делать-то. Учительница очень злая. Спросила меня, на что похожи облака, а я сказал, что на холодную нежность, она спросила, почему, я ответил, что Ангел так сказал. И все смеялись. Мое сердце так сжалось, сжалось, сжалось и умерло, и смеялся со всеми, а учительница сказала, что я шутник, а я сказал, что да.