Миновав ворота, они вошли в дом; для Сёты, который с детства приходил сюда играть, это - дом близких друзей, и он легко поднялся следом за Мидори на веранду; мать, едва завидев его: «Хорошо, что пришел, Сёта, нынче у девочки нашей с утра настроение никудышнее, совсем отбилась от рук, может, тебе ее удастся ее развеселить»; Сёта почувствовал себя взрослым и как взрослый повиновался и спросил: «Она нездорова?» - «Нет, ничего такого, - ответила мать со странной усмешкой, - скоро придет в себя, всегда своевольничать любила, небось, поссорилась с друзьями, эта девица порой просто невыносима», - она оглянулась: Мидори, сбросив пояс и верхнее кимоно, лежала ничком, укрывшись стеганым одеялом.
Сёта робко приблизился к изголовью: «Ты не заболела, Мидори, что с тобой? Тебе плохо? Что с тобой?» - он наклонился к ней, опираясь ладонями о колени, сердце ныло; Мидори не отвечала, только сдавленный плач слышался сквозь рукав кимоно, которым она накрылась; слишком короткая для прически челка сбилась на сторону; произошло что-то серьезное, детская душа Сёта рвалась, он не мог вымолвить ни слова утешения, он был в страшном затруднении: «Что же случилось? Ты злишься? На меня вроде не за что... За что ты разозлилась?» - ничего не понимая, он старался заглянуть ей в лицо; Мидори отерла слезы: «Я ни на что не сержусь, Сёта».
Когда он спрашивал ее, что же все-таки случилось, она стеснялась и не могла ему сказать, это были, что ни говори, горькие переживания; она молчала, какой смысл кому-то что-то объяснять, когда лицо само собой заливается краской; ничего такого она сказать не могла, когда чувствуешь себя все более одинокой, переполненной мыслями, еще вчера и в голову не приходившими, когда стесняешься всех вокруг и мечтаешь только об одном: чтобы одиноко молчать в полутемной комнате с утра и до вечера, чтобы никто не заглядывал в глаза, пусть все так грустно, но хотя бы избегнуть чужих нескромных взглядов; вот бы играть и играть в куклы, в вырезанных из бумаги дам, только в кукольный домик; ах, до чего это страшно - взрослеть, зачем годы прибавляются? Вернуть бы прошлое - возвратиться вспять на семь, на десять месяцев, на год... это были раздумья старого человека; она позабыла о Сёта, который все говорил, пока она решительно не прогнала его: «Иди домой, Сёта, иди ради Бога. Останешься - я верно умру. От тебя у меня уже голова раскалывается, стоит самой заговорить - всё кругом идет. Мне все противны... Иди домой, ну пожалуйста, иди!» - это прозвучало так зло, бессердечно, что Сёта почувствовал себя словно в тумане, он не понимал - за что она его так? «Как ты переменилась ко мне! Ты не должна так говорить, тебе это не идет. И вообще какая-то ты странная...» - ему обидно было, говорил он спокойно, но слезы лились сами собой, и как же могла она не заметить его горя; «Иди домой, иди, не уйдешь - считай, ты мне больше не друг, ты гадкий, гадкий, Сёта!» - произнесла она с ненавистью; «Если так, я ухожу, не стану тебе мешать», - не попрощавшись с матерью, которая вышла измерить температуру воды в ванной, Сёта резко поднялся и выскочил в сад.
Бег его был прям, точно лёт ворона, он проскользнул-пробрался сквозь толпу, ворвался в писчебумажную лавку, где Сан-горо, все у себя в лавке расторговавший, играл, воображая бывалого торговца с набитой мошной, старшего брата, покупающего младшеньким братикам и сестричкам желанные подарки; Сёта попал в разгар веселья; «Я искал тебя, нынче мы в барыше, могу тебя угостить». - «Замолчи, дурак, не тебе меня угощать, нахал!» - так грубо Сёта с ним еще никогда не разговаривал; потом рявкнул: «Не за тем я сюда пришел!» - «Что? Драка, да?» - Сан-горо торопливо запихнул в карман за пазухой недоеденный пирожок с фасолью. - «С кем подрался? С тем из Рюгэдзи? С Тёкити? Где все началось? В веселом квартале? У ворот святилища, да? У них не выйдет, как в тот праздник, им не застать нас врасплох, им не победить; если нужно - могу первым с ними задраться, мы должны дать им урок, нечего малодушничать!» - его аж распирало от жажды боя; «Какой ты быстрый, малыш, никакой драки...» - он умолк; «Когда ты примчался, я сразу подумал - что-то случилось, небось, подрались; Сёта, если этой ночью им не врежем, значит, уже никогда... этот прохвост Тёкити без рук останется». - «Как это? почему без рук?» - «Разве не знаешь? Нынче папаша мой разговаривал с этой новенькой госпожой из Рюгэдзи, ну, матерью Нобу, я слышал, он очень скоро пойдет в школу монахов, тогда он в это ихнее платье облачится с такими тонкими рукавами - вот я и говорю: без рук останется, в смысле, что рукава для драки не засучить и рук не выпростать; значит, со следующего года его больше здесь, на боковых улицах, не будет, а значит, ты станешь главарем передних кварталов», - он явно подзуживал приятеля; «Да успокойся ты, им по два сэна дать - они враз к Тёкити в банду переметнутся, таких, как ты, можно запросто сотню набрать, только какая в этом радость? Пусть уж лучше идут на все четыре стороны; с этим из Рюгэдзи я сам посчитаюсь, - хоть один разок; а уедет отсюда - что ж... мне говорили, это только в будущем году случится, после окончания школы... с чего бы такая спешка? Вот уже действительно - пройдоха!» - явно он просто болтал, его вся эта история нимало не волновала; зато мысленно он раз за разом припоминал странное поведение Мидори; Сёта, вопреки обыкновению, не пел песен, праздничные толпы только печаль навевали, ему-то было не до веселья; зажглись фонари, и он из писчебумажной лавки отправился к себе; нынешний день Петуха и весь праздничный базар выдались на редкость нелепыми и заканчивались как-то мучительно.
С этого дня Мидори стала совершенно другим человеком, словно переродилась; если случалась нужда, она отправлялась к сестре в веселый квартал, но совсем не выходила играть на улицу; друзья скучали, приходили звать ее, но она отделывалась пустыми обещаниями «да-да, сейчас...»; даже с Сёта, к которому из всей компании она была больше всего привязана, отношения разладились; видя, как она заливается румянцем от смущения, трудно было и вообразить недавние веселье и танцы в «лавке кистей»; многие опасались, не больна ли девочка? но мать только улыбалась: «Что вы! Просто характер выказывает, до чего ж легкомысленна! Ей надо передохнуть», - а людям недосуг в чужую жизнь вникать; иные восхищались: скажите, какая взрослая, сколько в ней женственности появилось! другие не прочь были позлословить - такое прелестное драгоценное дитя, до чего же испортили ее! в переднем квартале воцарилась печаль, словно внезапно кто-то все огни загасил; и Сёта перестал петь свои красивые песни, только ходил ночами собирать выручку за день, ходил с фонарем, ручка которого напоминала натянутую тетиву лука; когда он шел по дамбе, его тень почему-то казалась холодной; у одного Сангоро голосок ничуть не переменился, иногда он сопровождал друга, и голос его, как прежде, искрился весельем.
