– Чипсы! – кричит Микаэла.
Мир снаружи темен, поля и деревья чернее чернил. Я закрываю приоткрытое окно. Мы заезжаем на двор Мисти, я бужу ее, она берет свою сумку из-под ног и вылезает из машины с саркастическим: Ну все, спасибо, ребят, было весело. Она наверняка затаит на меня обиду на день или два, но как только постирает свою одежду и забудет запах рвоты, позвонит. Я поняла это по тому, как она наклонилась к окну моей машины после того, как хлопнула дверью, бросила злобный взгляд на Майкла и сказала: Удачи. Когда я тянусь через заднее сиденье, чтобы закрыть окно, у которого спала Мисти, Джоджо смотрит на пол, как будто потерял что-то.
– Осталось там что-нибудь?
– Нет, – говорит он.
– Мы едем к твоим бабушке с дедушкой, – говорит Майкл.
– Чипсы, – повторяет Микаэла.
– Скоро поешь, Микаэла, – говорю я. – Давай ее сюда, Джоджо.
Джоджо отстегивает ее ремень безопасности и передает ее мне. Волосы на затылке у Микаэлы спутаны – терлись о спинку кресла, локоны потеряли форму. Я пытаюсь собрать их в узелок, но она трясется и опять просит чипсов. Я роюсь в сумочке. На дне ничего нет, кроме мелочи и одной мятной конфеты, которую я взяла из бара. Я разворачиваю ее и даю Микаэле, та берет ее в рот и успокаивается. В машине пахнет мятой и ее сладкими, как сахар, волосами. Майкл замедляется перед железнодорожными путями, и как только он это делает, кабан с огромными бивнями, большой, как два человека, и покрытый черной щетиной, выскакивает из леса и мчится через дорогу, легко, как ребенок. Майкл чуть сворачивает в сторону, и я стараюсь удержать Микаэлу, но у меня не получается – она слетает вперед с моих коленей и бьется головой о приборную панель. Майкл съезжает с дороги и останавливается. Микаэла отскакивает от удара, сползает с моих ног и замолкает.
– Микаэла, – зову я.
Я беру ее под мышки и поднимаю, вижу, что пурпурный синяк на ее лбу кровоточит. Она явно жива, потому что у нее открыты глаза, и она пытается заплакать, захлебываясь собственным дыханием. Она начинает кричать.
– Кайла! – говорит Джоджо.
– Джоджо! – Микаэла упирается ручками в мои ключицы, отталкивается от меня и тянется к Джоджо.
Фары проезжающего автомобиля исчезают во тьме вместе с чудовищным кабаном, и вдруг я чувствую себя бескостной, мягкотелой, как медуза, и у меня нет сил бороться с ней.
– Шшш, – говорю я, но уже передаю ее на заднее сиденье, и она оказывается в объятиях Джоджо.
Он похлопывает ее по спине, а ее руки обвиваются вокруг его шеи. Майкл и я поворачиваемся друг к другу, и я хмурюсь. Мы смотрим вперед, на туман, укрывающий лобовое стекло.
– Джоджо, пристегни ее, – говорю я, не оборачиваясь, потому что не хочу видеть его лица, опасаясь увидеть в его выражении жесткие черты Па: осуждение. Или того хуже – мягкое жалостливое подрагивание Мамы.
– Уверена?
Майкл напуган: я вижу это по тому, как он сжимает и отпускает руль, сжимает и отпускает, словно проверяет свои рефлексы, измеряя проворство своих пальцев. Какой-то жук, ослепленный фарами, с жужжанием врезается в лобовое стекло. И потом еще один.
– Ты же хотел ехать, – говорю я.
– Да.
– Ну, тогда поехали.
В салоне нет ни радио, ни разговоров. Только рычание двигателя, шуршащий под шинами гравий, пение и кваканье лягушек у прудов в лесу и в идеально круглых прудиках во дворах домов. Ночью дом родителей Майкла выглядит как-то иначе. Прошло столько лет с тех пор, как я последний раз была здесь затемно, что я почти ничего не помню, даже когда смотрю на него: длинный, прямой заезд, усеянный желтым в лунном свете гравием, ведущий к дому через поля; гравий переливается в слабеньком свете, отбрасываемом искрами звезд в ночном небе. В доме горят два окна, по одному с каждой стороны. Майкл выключает фары, и машина осторожно движется по гравийной дорожке, каждый камушек под колесами издает негромкий звук. Мы паркуемся рядом с пикапом Большого Джозефа и синей машиной с коротким капотом и квадратным корпусом. С зеркала заднего вида свисают четки с распятием. Я осторожно открываю дверцу автомобиля, и мне внезапно сильно приспичивает пописать. Майкл протягивает мне руку, и я хочу вернуться в машину, захлопнуть дверь и уехать с детьми, которые все еще сидят на заднем сиденье. Где-то вдалеке лает собака.
– Пойдем, – говорит Майкл.
– Давайте, – говорю я Джоджо.
Он выходит из машины и стоит в темноте. Почти такой же высокий, как я, может, даже немного выше, и я понимаю, что через два-три года он будет уже ростом с Па. Он поднимает Микаэлу и держит ее перед собой: словно заслоняется ее спиной, как щитом. Микаэла трогает свой лоб, на котором виднеется темное кровавое пятно, и спрашивает о чем-то Джоджо.
– Ма? – спрашивает она, – Па? Ма? Па?
– Нет, – говорит Джоджо. – Это новые люди.
Но он не говорит, кто именно, и я хочу сама ответить на ее вопрос, хочу быть ей матерью, хочу сказать: Это твои другие бабушка с дедушкой, твоя другая семья, твои другие Ма и Па. Но я не знаю, что сказать, как это объяснить, поэтому молчу и предоставляю Майклу ответить на ее вопросы. Но и тот ничего не говорит: он поднимается по ступенькам к передней веранде, отдергивает москитную сетку и стучит в дверь: два уверенных удара, твердых, как удары лошадиных копыт об асфальт. Я иду следом, а за мной шаркает по гравию в темноте Джоджо. Майкл спускается по ступенькам, белый призрак во тьме; хватает меня за руку и притягивает, чтобы я встала рядом с ним у двери.
Он стучит снова, и я слышу движение в доме. Джоджо прислушивается, как животное, и отступает на шаг назад к машине.
– Пойдем, Джоджо, – говорит Майкл.
Дверь открывается, и свет внутри настолько яркий, что я опускаю глаза к ногам. Рука Майкла, крепкая, как металл, сжимает мою так сильно, что мои пальцы наверняка уже белые с лиловым. Но я вижу на пороге его – Большого Джозефа в комбинезоне и слишком обтягивающей футболке, вижу его густую седую бороду, мясистые руки, его словно слишком много в ярком желтом свете. Я отступаю назад. Майкл тянет меня обратно.
– Пап, – говорит он.
– Сынок, – говорит Большой Джозеф.
Я слышу его голос вживую всего лишь второй раз в жизни, и его голос удивляет меня своей высотой, так контрастирующей с его внешностью, которая кажется укоренившейся, такой близкой к земле, такой низкой. В первый раз я слышала его в суде, но тогда он ничего не значил для меня – он был лишь дядей парня, который застрелил моего брата.
– Мы приехали, – говорит Майкл и приподнимает наши сжатые руки.
Большой Джозеф слегка склоняется, словно старый дуб от порыва ветра, но не сходит с места, не отступает, не приглашает нас войти. В темноте за нашими спинами всхлипывает Микаэла.
– Кушать, – просит она. – Я кушать, Джоджо!
Слышатся шаги. Не такие тяжелые, как у Большого Джозефа, но они все равно отдаются устойчивым и твердым стуком, и, хотя я знаю, что это его мать, знаю, что это Мэгги, я все равно вздрагиваю при звуке ее прокуренного голоса, глубокого и хриплого. Она рывком открывает дверь. Она похожа на кролика: халат у нее как палевый мех, а домашние тапочки – белые лапы. Я видела ее дважды за пределами этого дома и знаю, что тело под ее халатом тоже будто кроличье: тонкие руки и ноги и круглый шарик живота.
– Сыр, Джоджо! – кричит Микаэла.
– Ты слышал ребенка, Джозеф, – говорит она.
Ее лицо судорожно дергается, а потом снова становится спокойным. Ее волосы напоминают рыжую шапку, а глаза просто неимоверно темные.
– Время ужинать.
– Мы уже ели, – сопит Большой Джозеф.
Микаэла хныкает.
– А она – нет, – говорит Мэгги.
– Ты знаешь, что в этом доме им не рады.
– Джозеф, – говорит Мэгги, хмурясь, и толкает его в плечо.
Большой Джозеф издает странный горловой звук и снова чуть накреняется, и я понимаю, что Мэгги – его ветер. Большой Джозеф смотрит на меня так, будто жалеет, что у него на коленях нет винтовки, но все же отступает от дверного проема. Они явно уже обсуждали это заранее: я вижу это по тому, как Мэгги произносит его имя, по тому, как женщина выговаривает имя мужчины, с которым долго жила и которого долго любила. Того, как она произносит его имя, оказывается достаточно. Я знаю, что они говорили обо мне, о Джоджо, о Микаэле. Мэгги открывает настежь сетку. Она не говорит “входите” или “добро пожаловать” – просто встает в стороне. Проходя мимо нее, я улавливаю запах лосьона, мыла и дыма, но не сигаретного: похоже на запах обуглившихся опавших листьев дуба. У нее лицо Майкла. Я вздрагиваю, проходя мимо нее, – дико видеть его лицо у женщины: узкая челюсть, сильный нос, только глаза совсем другие, жесткие, как шарики зеленого мрамора. В доме мы встаем кучкой, подальше от мебели: как стадо напуганных животных. Большой Джозеф и Мэгги стоят рядом, едва касаясь друг друга. Она выше, чем кажется на фотографиях, а он – ниже.
