– Ты называешь его Па, – говорит Ричи.

Кажется, это вопрос, но он произносит его как утверждение. Я смотрю на Мисти, которая кусает пальцы и смотрит в окно, и киваю.

– Своего дедушку, – добавляет мальчик, подняв глаза ко лбу, к потолку машины, будто читает слова в небе.

Майкл тоже не обращает внимания на то, что происходит на заднем сиденье; он ведет машину и гладит спину Леони. Та скрючилась и стонет. Я снова киваю.

– А я?.. – говорит он.

Ричи, шепчу я одними губами.

Он выглядит так, будто хочет улыбнуться, но не делает этого.

– Он рассказывал тебе обо мне?

Я киваю.

– Он говорил, как мы познакомились? Что мы вместе были в Парчмане?

Я выдыхаю и снова киваю.

– Сейчас пацанов твоего возраста туда уже не посылают.

Запястья все еще болят.

– Иногда мне кажется, что все изменилось. А потом я засыпаю и просыпаюсь, и все по-прежнему.

Кажется, будто наручники порезали мне запястья до костей.

– Это как змея, которая сбрасывает кожу. Снаружи выглядит иначе, когда меняются чешуйки, но внутри всегда остается то же самое.

Как будто мой костный мозг каким-то образом ушиблен.

– Ты похож на Рива, – говорит Ричи.

Он опускает подбородок на руки и тяжело дышит, будто только что долго бежал. Я перекладываю Кайлу себе на колени, и от нее становится очень жарко. Мне приходится отвести взгляд от мальчика, скрючившегося на полу машины, поэтому я смотрю в окно на высокие деревья, мелькающие мимо, и думаю о пистолете. Хотя мне он напоминал лишь о холоде, думаю, на ощупь он был бы горячим. Настолько горячим, что выжег бы отпечатки моих пальцев.

После одного из таких долгих перегонов, после как минимум двух часов одних лишь деревьев вокруг, мы наконец наталкиваемся на заправку, и Майкл сворачивает к ней. Мальчик все время сидит тихо, я пою Кайле, а Мисти играет во что-то на телефоне, так что все поднимают голову, когда мы въезжаем на парковку. Солнце печет во всю полуденную силу. Леони все еще сгорблена на переднем сиденье, но больше не стонет. Она такая же тихая, как и мальчик, но не такая неподвижная. Она скрестила руки на груди и трет ими живот, бока и спину, словно изображая поцелуй с партнером, пальцы впиваются в ребра. И примерно каждые пять секунд ее голова резко откидывается, как будто кто-то ударил ее по лицу баскетбольным мячом, таким же, каким меня ударили, когда мне было семь, в парке. Мой кузен Рэтт бросил мне мяч и слишком поздно крикнул: Лови! Я не обращал внимания на него, да и на игру в целом: я смотрел на трибуны, где сидели Леони с Майклом, плотно прижавшись друг к другу на морозном воздухе; укутанные в куртки, они были похожи на кур на насесте. Я развернулся ровно в тот момент, когда мяч стукнулся мне по носу и рту, да так сильно, что перед глазами побелело, а на мяче осталась моя слюна. Все засмеялись, и мне это показалось смешным и ужасным одновременно.

Майкл порылся в сумочке Леони, достал десять долларовых купюр и помахал ими.

– Мне нужно, чтобы ты купил две вещи: молоко и уголь.

– Кайла спит.

– Твоей маме плохо. Это ей для желудка.

Я вспоминаю серую воду, черную похлебку из листьев, которую она сварила для Кайлы.

– Она давала Кайле что-то, что варила сама. Чтобы ей стало лучше. У нее больше не осталось?

Интересно, помогло бы то лекарство, которое она приготовила, сейчас самой Леони? Помогло бы сделать так, чтобы она вытошнила весь яд из своего тела?

– Она все дала Кайле, – говорит Мисти.

– А зачем уголь?

– Джоджо, ты всегда так много болтаешь, когда тебя просят что-то сделать?

Он мог бы ударить меня прямо сейчас. В основном это делала Леони, но я знаю, что Майкл тоже мог. Правда, он никогда не бил меня кулаком. Всегда открытой ладонью, но его рука была как лопата, когда он бил меня по узкой линии моего плеча, по костлявой груди, по руке, где слишком мало мышц, чтобы смягчить удар.

– Кайла спит, – говорю я снова, пытаясь сказать это твердо, но выходит мягко, как бормотание – совсем не так, как я хотел бы. Майкл не слышит в моих словах: Ты нам не нужен. Он слышит: Я слабый.

– Так положи ее на детское сиденье.

– Она проснется, – возражаю я.

Кайла спит крепко. К тому же ей сейчас плохо, так что, наверное, она не проснется. Но я не хочу ее отпускать. Не хочу оставлять ее с Ричи, сидящим у ее ног, ее пальцы у его головы, ее маленькие ножки свисают у самого его рта. Что, если она увидит его?

– Да твою мать, пойду сама заберу, – говорит Мисти и открывает дверь машины.

– Нет, – говорит Майкл, – Джоджо, вытаскивай свою гребаную задницу из машины, иди внутрь и купи то, что я тебе сказал. Сейчас же.

– Он сейчас ударит тебя. По лицу, – говорит Ричи, но не поднимает при этом глаз, не поднимает головы – все еще держит голову опущенной. – Я к ней не прикоснусь.

– Кайла, – говорю я.

Майкл бросает в меня деньгами; его рука превращается в острый клинок. Другой рукой он держит Леони за плечо, удерживая ее в вертикальном положении.

– Она слишком мала, она мне не поможет, – говорит Ричи. – Мне нужен ты.

– Хорошо, я схожу, – говорю я.

Майкл не оборачивается. Он смотрит, как я укладываю Кайлу на ее сиденье, как я пытаюсь поправить ей голову, чтобы та не свисала вперед, чтобы ее маленький подбородок не впивался ей в грудь, смотрит, как я краем глаза гляжу на Ричи, лежащего на полу, который помахивает в ответ рукой, но не поднимает голову.

– Я никуда не денусь, – говорит он.

Внутри магазина прохладно, а воздух снаружи такой жаркий и влажный, что все окна запотели. Изнутри я не вижу машины Леони – только размазанное серое пятно на стекле. У мужчины за прилавком большая коричневая кудрявая борода, волосы растут во все стороны, но сам он тощий и желтый – даже волосы, которые он зачесал поверх головы, чтобы скрыть лысину, желтые. И это работает, потому что кожа на его голове такая же желтая, как и на остальном теле, и мне трудно определить, где заканчивается кожа и начинаются волосы.

– Все? – уточняет он, когда я ставлю кварту молока и маленькие брикеты угля на прилавок.

Он растягивает слова так, что кажется, будто они укладываются между нами петлями, и мне приходится переводить их, чтобы пробраться через его акцент. Я подаюсь вперед. Он отступает на шаг: маленький, как ноготок. Вздрагивает. Я вспоминаю, что я черный, и тоже отступаю назад.

– Да, – говорю я и подвигаю к нему деньги.

Я возвращаюсь в машину с пакетом, но Майкл разочарован.

– Вернись внутрь, – говорит он, – и купи молоток, или отвертку, или что-нибудь в этом духе. Иди туда, где лежат товары для дома и автомобилей. Там должно что-то найтись. Иначе чем ты предлагаешь мне уголь колоть?

– Получается, еще не все? – спрашивает мужчина, когда я подвигаю к нему по прилавку манометр для шин.

– Получается, – соглашаюсь я.

Он улыбается мне серыми зубами. Десны красные. Его рот – единственное, что есть в нем яркого, этакий красный сюрприз из-под бороды. Я вынимаю леденец “Тутси поп” из бокса.

– Почем?

– Семьдесят пять центов, – говорит мужчина.

Его глаза говорят иное: Я бы отдал даром, если бы мог, но не могу. Тут камеры.

– Я заплачу, – говорю я. – Чек не нужен.

Сдача холодит мне ногу через карман, когда я останавливаюсь у двери водителя и передаю Майклу манометр.

– А сдача?

Я надеялся, что он забудет о ней, что на следующей остановке я смогу пробраться в магазин вместе с Кайлой, купить вяленой говядины и чего-нибудь себе попить. Мои внутренности снова кажутся мне воздушным шаром, наполненным одним лишь воздухом. Я вытаскиваю сдачу, задевая мешочек, который дал мне Па. Когда я забираюсь в машину, Майкл передает мне грязную тарелку, которую Леони спрятала под водительским сиденьем водителя, и брикет угля с манометром.

– Уголь жесть какой дорогой, – говорит он. – На, поколи.

– Конфеты, – говорит Кайла и тянется ко мне.