- Любитель сисек, - засмеялся Робби. - Совсем как отец.

- Когда я смогу сделать это снова, Робби?

- Когда захочешь. Я научу тебя, как завоевывать женщин, точно так же, как отец учил меня. С каждым разом это становится все веселее и веселее. Не забудь вытереть свой нож. Мы выбросим его в канализационную решетку по дороге домой.

Робби сделал вид, что разглядывает тело.

- Очень неплохо. Ты действительно заставил ее несколько раз закричать. Разве я не говорил тебе, что это веселее, чем резать свинью?

- Намного веселее. Я собираюсь написать отцу в тюрьму, сказать ему, что я наконец-то сделал это.

- Хорошая идея. Ему бы это понравилось. Теперь, я думаю, ты заслужил... немного мороженого!

Пит сграбастал своего старшего брата и крепко его обнял.

- Спасибо, Робби.

Робби глубоко вздохнул, наполняя легкие гордостью. Он подумал о Томми, Эде и Джаспере, все они были моложе Пита, все с нетерпением ждали своего первого раза.

- После мороженого давай расскажем нашим братьям. Очередь Томми наступает в октябре.

- Ему это придется по вкусу, - сказал Пит, и они вдвоем поднялись из подвала, пробрались через коридор и пошли по переулку, разыскивая в этом захудалом районе заведение, в котором им продали бы холодное лакомство.

Перевод: Виталий Бусловских

"ПРОЩЕНИЕ"

Сложней всего попасть в журнал ужасов "Кладбищенские танцы" (Cemetery Dance), и я отправил им несколько историй, прежде чем они наконец опубликовали эту. Странно, но они так и не дали мне официального согласия, или контракта, или чека. Я узнал, что она была напечатана, только потому, что какой-то парень на писательской конференции принес мне экземпляр на подпись.

У женщины, вставляющей трубку в мой пенис, холодные руки.

Она моложе меня, они все моложе меня, хотя у нее уже есть морщины, морщинки хмурого взгляда, глубокие складки между бровями. Первая женщина, прикоснувшаяся к моему члену за пятьдесят лет.

Я закрываю глаза, морщусь, когда катетер медленно входит внутрь, мои ноздри расширяются от нашатырного спирта, дезинфицирующего средства с сосновым лимоном и чего-то еще, что я так хорошо знал.

Смерть.

У смерти много запахов. Иногда она пахнет так, словно вылизываешь медные пенни из использованных общественных туалетов. В других случаях она пахнет мясным ассорти, маринованным в уксусе и оставленным гнить на солнце.

От меня пахнет кислятиной. Газообразный, раздутый и спелый запах.

- Вот так, мистер Парсон.

Она стягивает с меня халат и накрывает тонким одеялом.

Ее голос небрежен, лишен эмоций.

Она знает, кто я и что сделал.

- Я бы хотел с кем-нибудь поговорить.

- С кем?

- Сo cвященником.

Она поджимает губы, морщинки вокруг рта углубляются в узоры кошачьих усов.

- Я посмотрю, что я могу сделать.

Медсестра уходит.

Я смотрю на белые стены из шлакоблоков поверх выпирающего живота. Отек. Мое тело больше не может очищаться от жидкости, и я выгляжу как на десятом месяце беременности. Капельница с морфием контролирует самую сильную боль. Но тупую, холодную боль от разлагающихся внутренностей не заглушить никаким лекарством.

В комнате прохладно, сухо, тихо. Здесь нет часов. Никакого телевизора. Никаких окон. На двери нет решеток, но она укреплена сталью и открывается только ключом.

Как будто побег все еще возможен.

Проходит время, и я погружаюсь в свои мысли и пытаюсь понять, что я хочу сказать и как это сказать.

Так много вещей, которые нужно исправить.

Следующее, что я помню, это то, что священник сидит рядом с кроватью, подталкивая меня, чтобы я проснулся.

- Вы хотели меня видеть, мистер Парсон?

Молодой, светловолосый, симпатичный, с накрахмаленным и ярким римским воротничком. В его глазах сверкает юношеский идеализм.

Жизнь еще не выбила из него надежду.

- Ты знаешь, кто я, отче?

Он улыбается. У него ровные белые зубы.

- Мне сообщили.

Я наблюдаю за его лицом.

- Тогда ты знаешь, что я сделал?

- Да.

Я вижу терпение и безмятежность. Старые преступления не шокируют людей, они оказывают эмоциональное воздействие, как тусклые учебники истории.

Но преступления все еще свежи в моей памяти. Они всегда свежие. Образы. Звуки. Вкусы.

- Я убивал людей, отец. Невинных людей.

- Бог прощает тех, кто ищет прощения.

Мой язык кажется большим во рту. Я говорю дрожащими губами.

- Я был заперт здесь с тех пор, как твои родители еще были младенцами.

Он упирается локтями в колени, наклоняясь ближе. Его волосы пахнут мылом, и похоже недавно он съел мятную конфету.

- Вы провели большую часть своей жизни в этом месте, выплачивая свой долг обществу. Не пора ли отдать свой долг Господу?

- А как насчет долга Господа передо мной?

Я кашляю чем-то мокрым и кровавым. Священник дает мне салфетку с прикроватного столика. Я крепко сжимаю его в кулаке.

- Как тебя зовут, отче?

- Боб.

- Отец Боб, у меня рак, превращающий мои внутренности в кашу. Иногда боль бывает невыносимой. Но я заслуживаю этого и даже большего за то, что я сделал.

Я на мгновение замолкаю, встречаясь с ним взглядом.

- Ты знаешь, что, когда-то я тоже был священником.

Он похлопывает меня по руке, его пальцы касаются моей капельницы.

- Я знаю, мистер Парсон.

Самодовольный. Был ли я таким самодовольным, когда был молодым?

- Я здесь за убийство двенадцати человек.

Еще одно похлопывание по руке.

- Но их было больше двенадцати, отче. Гораздо больше.

Его самодовольная улыбка слегка сползает.

- Сколько их было, мистер Парсон?

Этот номер очень близок мне, чем-то, чем я никогда раньше не делился.

- Сто шестьдесят семь.

Улыбка исчезает с его лица, и он несколько раз моргает.

- Сто ш...

Я перебиваю.

- В основном это были дети. Сироты войны. Никто никогда не скучал по ним. Я забирал их ночью, предлагал им деньги или еду. Там, у доков, было место, где никто не мог услышать крики. Ты знаешь, как я их убил?

Едва заметное покачивание головой.

- Своими зубами, отец. Я связывал их, связывал голых, грязных и кричащих, и продолжал рвать их плоть, пока они не умирали.

Священник отворачивается, его лицо становится цвета стен.

- Мистер Парсон, я...

Воспоминания заполняют мою голову: грязная, окровавленная плоть, пронзительные крики о помощи, портовые крысы, снующие по моим ногам и дерущиеся за объедки...

- Нелегко, отче, пробить кожу. Человеческие зубы не созданы для того, чтобы рвать плоть. Вы должны прикусить тело передними резцами, пока не сделаете небольшое отверстие, затем сильно сжать и оттянуть назад, вложив силу в шею и плечи. Это занимало много времени. Иногда им приходилось ждать несколько часов, чтобы умереть.

Я вздыхаю сквозь зубы.

- Я заставлял их есть кусочки самих себя...

Священник встает, но я хватаю его за запястье с той малой силой, которая у меня осталась. Он не может уйти, не сейчас.

- Пожалуйста, отче. Мне нужно покаяние.

Он переводит дыхание и пристально смотрит на меня. Наблюдать, как он восстанавливает самообладание, все равно что наблюдать, как пьяный просыпается в чужой постели. В конце концов ему это удается, но часть того юношеского идеализма исчезла.

- Bы сожалеетe о том, что сделал?

- Мне очень жаль, отче, - мои слезы текут, как из ржавого крана, которым не пользовались годами. - Мне очень жаль, и я прошу у Бога прощения. Я так одинок... Я был так одинок.

Он касается моего лица, как будто гладит крокодила, но я благодарен за это прикосновение. Слезы длятся недолго. Я смахиваю их салфеткой.

Вместе мы произносим Акт Раскаяния.

Слова знакомые на моем языке, но моя совесть не успокаивается. Это еще не все.