– Ага, и чебуречная. – Добавила я, силясь не заржать. – На вроде той, где я работаю.

– А мама? Мама твоя где работает? – Не унималась родительница.

– Мама… она поет и преподает.

– Учитель пения, да?

– Что-то вроде…

– Прекрасно! – Маму словно подключили к солнечной батарее. – А Машенька у нас тоже хорошо поет. Правда, Маша?

– Нет. – Выдавила я.

– Не стесняйся, дочь. – Повернулась она к Калинину. – Слышал бы ты ее утром, когда она поет в ванной! Или в туалете!

– Ма-а-ам!

Почему родители вечно делают это?! Застолье без обсуждения детей и всяких непристойностей с ними связанных, кажется, уже даже не застолье. Традиция что ли такая?

– А что? – Ее было не остановить. – В детстве я водила ребят в кружок народного пения, даже фотография есть, хочешь, покажу? Там Марья в красном платье, с бантами, а Павлик в кафтане. – «Нет, это уже слишком». – Она так хорошо пела! Звонко. Пашку я ведь за компанию отправила, лишь бы дом не разнес, направила его неуемную энергию, так сказать, в нужное русло. А вообще, он мечтал на гитаре играть, но в музыкальной школе доучился только до балалаечника.

– Мама… – Я закрыла лицо руками, готовая разрыдаться.

– Вот такая она у меня: всего стесняется, вечно переживает больше, чем надо. – Мама чуть не опрокинула чашку с кофе. – А как расстроилась, что заболела! Вся извелась! Я ей говорю: не переживай, Станислав Вячеславович придет к нам на дополнительные занятия, и сдашь ты ему свой зачет, я договорюсь.

– Ух, ты, он к вам домой, что ли, ходит? – Улыбнулся Дима.

– Да, подтягивает Машеньку по грамматике перевода.

– Я тоже хочу. – Калинин состроил чрезвычайно заинтересованное выражение лица. – А то как покинул United States, чувствую, что стал подзабывать. То одно, то другое – нет-нет, да и забуду.

Я закатила глаза – вот актер погорелого театра! Нужно скорее прекращать его выступление.

– Так, все. – Я поднялась, кивая на выход. – Вам, кажется, пора. Обоим. Опоздаете еще.

– Да-да. – Мама взглянула на часы. – Ой, Димочка, давай поспешим!

– Без проблем. – Поднялся он.

– Идите, ребята, я уберу посуду.

– Оставь, мам. – Мне хотелось быстрее отправить их из квартиры. – Я вымою.

– Хорошо, иди, сейчас я просто сложу все в раковину.

Я догнала Калинина в коридоре: он напевал себе что-то под нос, не спеша надевая кроссовки.

– Ты что себе позволяешь? – Прошипела я, стараясь вложить все негодование в эту маленькую речь.

– Ты о чем? – Улыбнулся парень.

– С луны, что ли, свалился? Всюду лезешь, куда не просят, теперь и заниматься со мной собрался!

– И не только английским…

– Господи… – Щеки зарделись алым. – Пошляк.

– Поцелуешь на прощание? – Дима наклонился, сложив губы трубочкой.

– С чего это вдруг? – Я воинственно скрестила руки на груди.

– Ничего себе. – Усмехнулся он. – Лупят меня, значит, всей семьей, и почем зря, а на прощание целовать не хотят – даже в качестве компенсации.

– Нет, – я упрямо покачала головой.

Но плечи сами двинулись вперед, следуя невидимому магниту и утягивая за собой все тело. «Предательское тело, остановись!»

– Может, и губа заживет быстрее… – Дима выглядел таким расстроенным. А его взгляд… «Нет, только не глаза кота из Шрека, я не выдержу».

– Только в щечку. – Согласилась я, подаваясь вперед.

Калинин повернул голову, намеренно состроив забавную моську. Я, стараясь не рассмеяться, прикоснулась к его щеке, ставшей немного колкой от щетины, и… наткнулась вдруг на губы! «Что?! Вот гад!» В последнюю секунду повернулся, подставив их для поцелуя, и притянул меня к себе за талию.

Такие мягкие, горячие, слегка обветренные губы…

Я замерла на долю секунды, позабыв, как дышать, а затем резко отпрянула, сообразив, что чуть не прикрыла глаза и не превратилась в теплое талое мороженое. Возмущенно охнув, я треснула Калинину по плечу – не сильно, но ощутимо.

– Бессовестный!

Дима же выглядел так, будто только что и не прикасался обманом к моим губам, а пил горячий шоколад, лежа в теплой постели рано утром. Довольный мартовский кот! Пришлось даже топнуть, чтобы вернуть его к реальности и стереть с его лица глупую улыбку. Открыв глаза, он все еще продолжал улыбаться, точно умалишенный.

– Что происходит? – Донеслось вдруг из-за спины.

Подошедшая мама искала на подставке свои туфли.

– Ничего, – отозвалась я.

– Ничего себе ничего! – Рассмеялся Дима. – Бойкая у вас дочь: лезет и лезет целоваться!

– Что? – Не узнавая свой голос, взвизгнула я.

– Да. – Калинин положил руку себе на грудь. – Я ей: «Маша, ты же болеешь, гляди, еще и мама смотрит. Давай не будем при ней целоваться?» А она все равно лезет. «Целуй, – говорит, – а то никуда не отпущу!»

– Дима-а-а! – Краснея от ушей до пяток, взмолилась я. – Такие шутки не уместны при моей маме!

– Машенька, – взволнованно произнесла она, оглядев меня, – я думала, ты у нас скромная, а ты вон…

– Да он шутит!

– Я не шучу. – Уперся Дима, напуская на себя самый серьезный вид.

Просканировав взглядом нас обоих, мама решила расслабиться. Улыбнулась и покачала головой.

– А, чуть не забыл. – Калинин передал мне пакет. – Чтобы ты не скучала, буду после обеда.

Я прижала хрустящий пакет к груди.

– А как же… – Указала на комнату брата. – Не боишься его?

– Ты про вашего домашнего Федю Емельяненко? – Отмахнулся он, пропуская маму вперед. – Вы бы его отдали, я не знаю, в смешанные единоборства, что ли. Хоть деньги бы приносил.

– Ну, приходи, раз не боишься. – Я смущенно закусила губу.

– Жди меня, и я приду, только очень жди. – Дима вышел в подъезд вслед за мамой.

– И еще… спасибо за все. – Сказала я и опустила взгляд.

– Должна будешь. – Усмехнулся он, закрывая дверь.

Я подбежала к окну. Как ни странно, долгого представления с захлопыванием дверей на это раз не вышло. Калинин галантно открыл маме дверцу своего тазика, усадил на пассажирское сидение и сел сам. Бах! Закрылась, надо же – с первого раза, и с таким же грохотом и треском чудо отечественного автопрома поползло прочь по дороге.

Бросившись на кровать, я поспешно вытряхнула из пакета все содержимое. «Вау…» На простыню посыпались, запаянные в упаковки чернографитные классические карандаши разной твердости, механические карандаши для скетчинга и огромная коробка маркеров для графики. Даже дух перехватило: где он все это достал?

Сердце пело в груди, точно маленькая беспокойная птичка, пока я доставала белые листы, доску и усаживалась удобнее. Проглотив скопом все положенные лекарства и запив их водой, я вскрыла набор карандашей. Вот это богатства: самый мягкий из них ложился на бумагу густым черным мазком, самый твердый – тонким росчерком прямых линий. Мои пальцы задрожали в нетерпении.

Закрыв глаза, я уже знала, кого нарисую. Давно хотела отобразить его таким, каким могла видеть только я одна – настоящим, добрым и сильным. Моим.

Что делает девочка, которая валяется дома с болезнью? Отдыхает, спит, принимает лекарства, медитирует? Неверно. Девочка прихорашивается: принимает, наплевав на запреты, ванную, потом делает укладку «я-к-волосам-не-прикасалась-они-сами-такие-красивые» и наносит капельку духов с цветочным ароматом на запястья – нет, ну а что? Вдруг я каждый день так пахну? И, ужасно нервничая, загибает реснички каким-то диким адским прибором, явно предназначенным для пыток, а потом смотрит в зеркало и недовольно фыркает: «Пф!»

Девочка запуталась в себе: девочке страшно. Ей ужасно хочется оттолкнуть от себя принца из сказки и одновременно хочется в эту самую сказку поверить и окунуться в нее прямо с головой.

Другая воспользовалась бы таким положением дел, ведь можно наслаждаться ухаживаниями, вить веревки из парня, задумавшего тебя заполучить. Можно, в конце концов, даже издеваться, давая ему почти почувствовать вкус победы, а потом снова отбегать на несколько шагов назад, и так много раз, пока ему не надоест.