Судья опустил руку и сказал насмешливо:

— Вот видите. Каждый в этом мире способен на определенные поступки.

Я ударил его только для иллюстрации, не вложив в это действие никаких эмоций. Судья дернулся, будто его коснулся не кулак, а электрический разряд прошел по телу — даже ноги подпрыгнули.

— Идиот, — прошипел он. — Нам еще сто лет работать вместе, вы об этом подумали?

— Подумал, — кивнул я. — Мы прекрасно будем работать вместе. Я буду защищать убийц, а вы — выносить приговоры невинным, потому что иначе не сможете проявить то зло, что вселилось в вас, и в меня, и во всех, после того, как не стало Дьявола. Раньше вы мучились сомнениями, отправляя преступников на электрический стул. Теперь это будет доставлять вам удовольствие. Раньше были люди, в принципе не способные совершить подлость, ударить женщину, обмануть, украсть… Сейчас таких людей нет.

Судья и не подумал возражать.

— Конечно, — сказал он. — Конечно. Конечно.

Он повторил это слово раз двадцать — громко и тихо, медленно и быстро, я решил, что больше ничего от него не узнаю, и поднялся. Дипломат стоял у моих ног, и я подумал, что запись нашего разговора нужно будет сразу переписать в формат mp3 и отправить все те же адресатам — с другого, впрочем, электронного адреса. Голос судьи останется, чтобы его можно было узнать, а свой я, конечно, изменю — добавлю низких частот и немного растяну во времени.

— Постойте, Дин, — сказал судья, когда я уже шел к двери. — Поймите, наконец, одну вещь… Я понял ее в ту ночь, когда явился третий кошмар. Дьявола больше нет — и, значит, все дозволено.

— Да? — вежливо сказал я. По-моему, судья повторил чье-то изречение, но чье именно, я не мог вспомнить.

— Раньше Он, Кзязь Тьмы, Дьявол, Сатана, Вельзевул был тем, кто нес в наш мир зло. Он искушал нас, и мы поддавались искушению. Или не поддавались. Мы думали, что если Дьявол исчезнет, то исчезнет и зло, и это сразу станет заметно, в считанные часы мир станет лучше, люди физически почувствуют себя более свободными, потому что истинно свободным человека делает возможность творить добро, а зло превращает его в раба. Его раба.

Интересно, на их сборищах, тех, на которых присутствовала и Ревекка, судья произносил именно эти слова или он специально для меня сочинял сейчас оправдательную речь, отобрав мои функции адвоката?

— Но мы ошиблись, — продолжал судья. Нет, пожалуй, он не ко мне обращался, он сам с собой разговаривал, и стиль речи был ему привычен, он просто не умел говорить иначе. — Мы ошиблись, — бормотал он, — мина разнесла Дьявола на атомы или на что-то иное, на частицы зла, атомы зла, и Он, умерев, действительно исчез из того мира, там сейчас хорошо, там у Творца не осталось соперников, Ад перестал существовать, но Ад пришел в наш мир, и в каждого из нас вселилась эта частица, этот атом Дьявола… Теперь зло не персонифицировано. Оно везде. Зло теперь в каждом из нас. И это — конец. Раньше средоточием зла был Он — Князь Тьмы. Он провоцировал человека, но ему можно было противостоять. Можно было сказать «нет» и остаться собой. Можно было даже стать праведником. А теперь… Свободы воли больше не существует, потому что в каждом из нас есть часть — материальная или духовная — разодранного на составляющие Дьявола. И мы — каждый из нас — уже творим и будем творить зло, как только представится возможность. Может быть, произошли какие-то изменения в ДНК, в генах, я не знаю, я не специалист, но я чувствую, что стал другим, и вы, Дин, тоже это почувствовали, вы сами сказали, что…

— Когда что-то делаешь, хорошо бы подумать о последствиях, — сказал я банальную фразу и понял неожиданно, что в мыслях моих ничего и не осталось, кроме банальностей.

— Но кто мог предположить! — вскричал судья, взгляд его прорезал меня, будто луч лазера, я физически почувствовал, как ненависть этого человека, направленная в мою сторону, обожгла мне щеки и шею и опустилась ниже, и пронзила сердце, и я испугался, я вышел из квартиры судьи, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, потому что идти у меня не было сил.

Когда дверь закрылась с глухим щелчком, боль отпустила меня мгновенно, будто кинжал вынули из груди, предварительно, повернув его раз-другой для верности, и рана затянулась, я сделал несколько вдохов и выдохов, ноги перестали дрожать, и я обнаружил, что вылетел из квартиры судьи, оставив там дипломат с записью нашего разговора.

Возвращаться у меня не было никакого желания. Я вошел в лифт и дальнейшие свои действия продумал, пока спускался на первый этаж.

Я позвонил Ревекке и сказал автоответчику:

— Послушай, я только что был у твоего Кошениля, который на самом деле судья Арнольд, и мы хорошо поговорили. Сейчас я еду домой, и мы будем вместе, если ты все еще у меня. Если ты уехала, я тебя найду. В Остине или где бы то ни было. И мы будем вместе. Всегда. Мир рушится, и мы должны держаться друг друга. Понимаешь?

— Я люблю тебя, — продолжал я, не зная, говорю ли все еще с автоответчиком или Ревекка включила наконец связь, увидев на дисплее номер моего мобильника. — Я люблю тебя. И я готов на все, чтобы ты стала моей. На все, понимаешь? Дьявола больше нет, и, значит, все дозволено.

Судья был прав.

Из всех ужаснейших страданий нет ужасней сомненья. Это не я сказал, это сочинил Шекспир и вложил в уста своего персонажа. Отелло не хотел страдать и прекратил сомневаться, войдя однажды в спальню к любимой жене Дездемоне и убив ее способом, который в те суровые времена мог даже считаться гуманным. Какие доказательства измены он имел, приводя собственный приговор в исполнение? Платок и рассказ Яго. Глупости. Ни признания обвиняемой, ни свидетелей защиты… Произвол.

Но от сомнений Отелло себя избавил. На несколько минут, впрочем. Потом — после рассказа Эмилии — сомнения вспыхнули с новой силой («Яго, оправдай себя!»), и бедняга мавр окончательно прервал их, заколовшись. Смертью своей он попытался доказать, что человек не может жить, сомневаясь в самом для себя важном.

И все это чепуха. Только сомневаясь, человек способен существовать на этом свете.

Я сомневаюсь в том, что Бойзен действительно уничтожил Дьявола. Я заставляю себя сомневаться. Сомнения дают мне силы жить. Я сомневаюсь в том, что Ревекка любит меня. И это хорошо: если бы я не сомневался в ее любви, она давно бы мне наскучила. Сомнения позволяют нам жить вместе.

И еще я сомневаюсь в том, что поступил правильно, согласившись защищать Стивена Бойзена.

Но все случилось так, как случилось. Я могу сколько угодно сомневаться в собственной интерпретации событий, но у меня нет оснований сомневаться в сути происходящего в мире.

Вам известна полицейская статистика. Вы знаете, какой стала жизнь на нашей планете после памятного декабря. Вы ведь и сами изменились и не можете не чувствовать этого. Сколько друзей вы предали? И сколько друзей предали вас? Кого вы успели обмануть, что — украсть? Я никого не убил, но вы, возможно, не сумели справиться с этим новым искусом?

Когда разбилось зеркало Снежной королевы, осколок попал в сердце Кая, и мир изменился.

Когда Бойзен уничтожил Дьявола, частицы Зла пришли в наш мир, изменив его навсегда. Все теперь дозволено. Все.

Прости нас, Господи, мы хотели помочь тебе…

2005

Раиса позвонила в половине седьмого — Фил уже не спал, но еще и не бодрствовал, переживал только что приключившийся сон, уплывавший из сознания, как таинственный бриг, окутанный сумраком утреннего тумана. Бывшая жена всегда звонила в такую рань — в ее Тьмутаракани был обеденный перерыв, и ей почему-то казалось, что полдень наступил на всей планете. Фил давно перестал напоминать Рае, что сон — необходимая работа, которую нужно доводить до конца, и что существует такое понятие, как часовые пояса, и если у нее в Благовещенске середина дня, то в Москве только начало. Впрочем, в глубине души он был уверен в том, что Рая и сама это прекрасно понимала, но ей хотелось поднять Фила с постели, сорвать ему утренний распорядок, в общем, сделать хоть мелкую, но гадость — она-то лучше кого бы то ни было знала, что, если утро для него начнется не так, как обычно, то он не сможет продуктивно работать и, значит, думать будет не о задачах по развитию фантазии, а о ней, своей бывшей, и о Максимке, по которому Фил действительно безумно скучал.