Открываю сообщение…

Так.

Спокойно.

Кровь, бросившаяся в голову, и задрожавшие руки – это не про тебя!

Это не ты!

Это «Зойка-скунс», которую шпыняла и презирала в школе элита класса – сначала за то, что училась лучше многих и не давала списывать, а потом за то, что у нее первой в старших классах начали формироваться выпуклости и вогнутости, на которые слюнями исходили не только пацаны-ровесники, но и трудовик с физруком.

Ты – это Зои!

Та, которая в девятом классе хладнокровно сняла туфлю и пробила каблуком голову заводиле той самой классной элиты. Та, которая до этого несколько лет плакала в подушку от бессилия и однажды после очередной пощечины – не помню уже, словесной или реальной, – умерла. Сгорела, выжгла себя изнутри, когда в душе́ закончилась смазка из слез и, растрескавшись, развалилась на куски чаша терпения.

И тогда из этих обломков и пепла родилась я.

Зои.

Девочка, которая, пробив голову той стерве, посмотрела, как она корчится на кафельном полу туалета, размазывая по лицу сопли и кровь, – и хладнокровно ударила снова…

Руки перестали трястись почти мгновенно, мозг прояснился. Эта мантра – «Ты – Зои!» – работает всегда, когда из меня пытается прорваться наружу старающаяся ожить мертвечина, «Зойка-скунс», умершая в том школьном туалете…

Сейчас как никогда мне требовались ясный разум и решительность. Бывают в жизни мгновения, когда счет идет именно на секунды, которые с высокой вероятностью определят твою дальнейшую жизнь.

Сейчас было именно оно.

То самое определяющее мгновение.

Потому что на экране смартфона была фотография теста с двумя полосками. И подпись под ним: «Ты знаешь, что это значит. И что надо делать – тоже знаешь».

Сообщение было адресовано не мне, но я, как и любая женщина, была в курсе, что означает это фото.

И да, Вика была права дважды.

Я знала, что мне надо делать. Без той подписи под фотографией, может, тормозила бы пару драгоценных секунд, а с ней – будто подруга подсказала.

Подкинула инструкцию.

Подтолкнула к движению в правильном направлении…

– Я знаю, – прошептала я, нажимая на цифровые буквы на экране. – Конечно, я знаю, Вика, что делать. Спасибо за подсказку, подруга.

На долю секунды мой палец завис над символом отправки, но это было не замешательство, а некий акт самолюбования, что ли. Так победивший гладиатор, занеся меч над побежденным, застывает в великолепной позе, чтоб зрители могли насладиться видом его прекрасной фигуры. Думаю, и миледи, и кхалиси гордились бы такой ученицей.

Я касаюсь экрана, и мое сообщение, подобное смертоносной, разящей молнии, уносится сквозь пространство. А потом я просто стираю из памяти телефона и входящее сообщение, и отправленное, после чего кладу телефон на то же место.

И закрываю глаза…

Представляю, как Вика открывает сообщение…

Понимаю, что чувствовал тот гладиатор, вонзая меч в беспомощного, израненного противника, которого он победил в честном бою.

Восторг победы.

И жалость к побежденному.

Потому удар милосердия всегда должен быть беспощадным, убивающим сразу и неотвратимо.

Она читает…

Сначала не понимает – ждала другого ответа.

Перечитывает.

Отбрасывает телефон в сторону так, что разбивается экран, закрывает лицо руками.

И рыдает…

Слабый противник.

Уже убитый, но пока не осознающий этого…

Ничего. Скоро придет понимание своей смерти – и тогда не исключаю, что Вика сама наложит на себя руки. Она всегда была нежной и оттого истеричной натурой, ищущей облегчения в слезах.

Тем, кто давно разучился плакать, проще.

Им не нужны ни сочувствие, ни жалость к самим себе. Они просто принимают удар, поднимаются – и идут себе дальше.

К своей цели.

А их враги просто смотрят на клинок, погружающийся в их тело, как быки, умирающие на бойне. Может быть, Вика и сейчас на него смотрит через экран подобранного разбитого телефона:

«Между нами все кончено. Не звони мне больше. Документы на развод пришлю. Убирайся к черту из моей жизни. Со своим выродком разбирайся сама».

Пять предложений – пять ударов, и самый страшный – последний. Я знаю Вику, знаю, как она мечтала о ребенке. Без пятого удара она еще могла бы попытаться выяснить отношения и позвонить Максу. Но она никогда не позвонит мужчине, оскорбившему еще нерожденного.

Слишком романтична.

И слишком глупа для этой жизни…

– Что-то хорошее приснилось?

Я вздрагиваю, открываю глаза.

Макс.

Вытирается полотенцем, ничего не стесняясь, – нарцисс долбаный. Не знаю даже, на сколько процентов я врала, говоря, что люблю его. Его накачанное тело, пресс и все, что болтается под ним, мне определенно нравились. И его банковские счета нравились определенно. А все остальное так ли уж важно в мужчине? Они все жрут как кони и гадят как свиньи в чужие жизни, нимало не заботясь о последствиях своих испражнений. Просто животные, которых нужно уметь правильно доить и умело использовать. И что мешает любить такое животное, гладить его по холке и чесать ему подбородок? Причем таких животных у тебя может быть целое стадо…

– С чего ты взял?

– Ты лежала с закрытыми глазами и улыбалась.

– Правда? Может, действительно задремала и не заметила. Ну, что ты решил?

Макс подходит к окну, открывает его. Порыв ветра в облаке из капель дождя и запахов осенней листвы врывается в комнату, хлещет ледяным веником по лицу Макса. Тот вздрагивает – не ожидал такой резкой пощечины от природы, закрывает створку. Так часто случается в жизни: надеешься получить глоток свежего воздуха перед тем, как выдохнуть его вместе со словами, которые так трудно произнести, – а вместо этого получаешь по морде.

– Я согласен, – глухо говорит Макс, тупо глядя на свое отражение в окне. – Сколько?

Сейчас он похож на жертвенного быка, осознавшего свою участь и просто ждущего, когда все закончится.

Я знала, что он скажет именно эти слова, но, когда он их произнес, не удержалась от второй улыбки. Приятно, черт возьми, сознавать свою безоговорочную победу. Правда, нужно будет еще взойти на свой Олимп, а это тоже дорога не из легких. Но, думаю, я справлюсь.

Называю сумму.

Макс вздрагивает вторично.

Понимаю его. Услуги профессионалов такого рода стоят недешево. Но и Макс должен понимать, что свобода – это бесценное приобретение, за которое никаких денег не жалко.

– Хорошо, – говорит он. – Я позвоню своему персональному менеджеру, и он сделает все в лучшем виде. Ты же понимаешь, что такие суммы не переводятся просто так, с карты на карту.

– Понимаю, – говорю я. – И вот еще. Домой больше не возвращайся. С сегодняшнего дня никто не должен видеть тебя с ней. Что такое алиби ты, надеюсь, понимаешь. Ей тоже больше не звони. Остальное я беру на себя.

– А… где мне жить?

Взгляд теленка.

То, что я хотела увидеть.

Все, он мой!

С этого момента я веду этого быка туда, куда захочу, за золотое кольцо, продетое в нос. Понимаю, это больно для его самолюбия, но какая разница, что чувствует ручной бык? Иногда я буду чесать его за ухом – домашние животные любят, когда хозяйки оказывают им знаки внимания.

– Ты будешь жить у меня, милый, – говорю я. – Ну, иди ко мне, мой бычок, твоя госпожа тебя хочет. Ты же будешь сегодня моим бычком?

– Конечно, – говорит он, обреченно вздыхая. – Я уже чувствую себя настоящей скотиной.

У любого человека однажды наступает в жизни момент, когда ему все осточертело.

У людей моей профессии он наступает особенно часто.

И тогда такой человек срывается.

Чаще – в запой.

Или в дурь.

Или в самовыпил: такое тоже бывает с нами – сильными внешне, хладнокровию и железной воле которых завидуют многие.

И вдруг раз – и всё…

Даже рельс порой лопается под привычной нагрузкой. Это называется усталость металла.