27 июля 2001 года.

Берёза. Сколько в ней силы, сколько твёрдости, сколько сока и сколько жара! Есть у меня берёза, моя берёза. Ну, не моя, конечно, но любимая мной. Она стоит в посадке. Нынче утром ходил к ней, чтобы обнять от всей души. Прижался к прохладному стволу и попросил сил и здоровья. Она шептала мне что-то успокоительное маленькими листочками, моя стройная сильная берёза. Знаю, она тоже меня чувствует, пусть нет у неё ни глаз, ни ушей. Она чувствует меня берестой, своей древесной кожей. Хорошо это: быть без глаз, без ушей? Не мочь сдвинуться с места? Любой может тебя трогать, грызть, резать, пилить, рубить, пить твой сок, сдирать твою кожу, вить гнёзда в твоих волосах, а ты стоишь и молча плачешь. А ведь она тоже дышит! Она дышит!

4 августа 2001 года.

Сегодня занозил ногу о татарник. Больно, зараза! Как там говорится в девизе рыцарей ордена чертополоха? Никто не останется безнаказанным? Нет, не так. Никто не тронет меня безнаказанно. Чёрт + полох (страх, испуг). Одним словом, в самый раз чертей им пугать.

Пока сидел в траве, выковыривая шип из ступни, невольно засмотрелся на цветы мерзкой колючки. Отчего у этой дряни обалденские цветы? А! И кактусы, и розы, если вдуматься, тоже всего лишь дрянные колючки. Только шипы чертополоха утончённее розовых. Шапочки пушистые. Потрогать, так нежнее головок роз. Растение — сама жизнь. Колются, колются, а как зацветут — неземная красота! А может, наоборот, самая что ни на есть земная красота. У каждого в жизни должен быть хоть один такой цветочек, хоть какое-то утешение, отдохновение от колкости бытия. Вот я пока с этим отголоском меча боролся, утешался, глядя на его волшебные цветы, которые он, по сути, защищает этими самыми колючками.

Олеся — мой цветок. Мама — мой цветок. Мила — мой цветок. Пашка, хоть сорняк, тоже — мой цветок.

Так до конца и не вытащил шип. Жди теперь нагноения!

«Чертополох — в самом слове уже есть чертыханье. Нельзя не чертыхнуться, произнося название этого природного явления из мира растительности. Да и каждый из нас должен быть хоть немножко в колючках, чтобы защитить то нежное и ранимое, что в нас есть».

9 августа 2001 года.

Я пребываю в глубокой жути. Настолько глубокой, что даже не знаю, как об этом писать, что об этом писать. Какие слова призвать себе на помощь?

Он, эта мерзкая великовозрастная паскуда, эта бессовестная безнравственная дрянь, сделал это с Олесей. Он осквернил, опоганил её. Растоптал этот маленький невинный цветок.

И я был рядом, совсем близко, только руку протяни и возьми мерзавца за горло, и ничего не сделал. Меня настолько это поразило, оглушило и пришибло, что я мог только плакать. Но и это делал я совершенно бессознательно.

Больнее всего мне было от того, что ей это понравилось. Мне показалось, она хотела этого больше всего на свете. Он сказал ей: «Я покажу тебе, что делают настоящие мужики с бабами. Верь мне, тебе понравится». Мне же было так худо, будто он надругался надо мной. Я чувствовал каждое его движение, каждый толчок. И всё это сопровождалось моей душераздирающей болью.

Олеся оскорбила меня своим поведением. Она раскрылась ему навстречу, будто цветок солнцу. Ничем она не выказала ни малейшего сопротивления. Было яснее ясного: в мыслях она давно уже отдала ему и своё тело, и свою душу.

И пока я, глупый, холил и лелеял её образ, пока взращивал восхитительные по отношению к ней чувства, она украдкой вздыхала по углам в томительном ожидании, когда же он, этот взрослый грубый изверг, придёт и растопчет её наконец. Втопчет в грязь, вобьёт в стог сена, вколотит в неё свою омерзительную штуковину.

Она обнимала его теми самыми руками, о прикосновении которых я так мечтал. И её длинные восхитительные ноги обхватывали его пахучее туловище. Обхватывали со страстью и благодарностью.

В первое мгновение ей стало больно. Она втянула воздух со стоном задыхающегося. Конечно, сейчас я должен был ударить его, но она тут же проскулила его имя. И уже в этом её болезненном сдавленном «Тимофей» почувствовалось первое упоение. Я понял, что она довольна и это то, чего она давно и сильно желала.

И потом, когда всё это сладко для неё закончилось, этот цветочек встал, расправил лепесточки и как ни в чём не бывало отправился из суровых объятий на свободу, на свет Божий, кажется, не испытывая ни угрызений совести, ни раскаяния, ни каких бы то ни было других сомнений.

Я выполз из их неряшливого любовного гнезда, как пёс с отнявшимися задними конечностями. Мне будто вмазали по хребту со всей дури, и я перестал быть полноценным живым существом. Я поплёлся прочь, всё ещё опасаясь быть кем-нибудь замеченным. Этот страх продолжался по инерции. Так больно, стыдно и мерзко не было никогда. Страшное унижение, жестокое разочарование. Разбитое вдребезги сердце. Опущенное ниже некуда самоуважение.

«Да, парень, вот она жизнь во всей красе. И это ещё хорошо, что Олесе это понравилось. Можно сказать, лучший вариант».

13 августа 2001 года.

На несколько дней я онемел даже для бумаги. Нет слов. Нет слёз. Он и не скрывает вовсе, что опорочил её. Только слепой этого не заметит. Её родители словно ослепли, его тоже. Но зато всё известно всей их блошиной компашке. Его почитание заметно возросло.

Несколько дней тоскливого безразличия. Но сейчас я понял, что хочу уничтожить его, стереть с лица земли, как кляксу, как досадную ошибку.

Он живёт в заблуждении, думает, я ничего не знаю. А я знаю даже то, что он просто использует её. Подчинил полностью, наслаждается молодым совершенным телом. И она охотно стала этим телом, телом и ничем больше.

Никогда не думал, что подобные ангелы рождаются, чтобы опуститься, чтобы взять и потерять скоропалительно чистоту ради того, чтобы быть подмятой вонючим, наглым, самодовольным мужиком, которого потянуло на сладенькое.

Ты могла отказать ему, но ты… ты… душа моя. Ты словно заболела, ты ослепла, лишилась рассудка. Я вырежу его из жизни, словно опухоль, и ты поправишься, я уверен. Да, тебе будет больно, но это будет целительная боль.

Господи, почему я не Пашка? Нет, Пашка похож на него, только его не тянет к ангелам. Господи, спасибо, что я не Пашка.

14 августа 2001 года.

Я замыслил страшное — преступление. Надо остановить это безумие, которое они совершают. Иначе он будет ею пользоваться ещё и ещё, и ещё. Но стоит ли прерывать их связь, если ей нравится принадлежать ему? Неужели ж она его полюбила? Не могу в это поверить. Но она действительно, как собачонка, бежит к нему по первому зову, ласкается к нему, а у меня сердце останавливается видеть всё это.

Эта гулящая компашка рассыплется, если убрать их центр притяжения. А Олеся снова станет самостоятельной.

Если я совершу убийство, что станет со мной? Меня посадят в колонию для несовершеннолетних. Тогда я могу навсегда забыть о флоте. Прости, Пашка! Не плыть нам с тобой никогда под одним парусом. Разве что когда-нибудь потом ты научишь меня управлять каким-нибудь судёнышком. Кому только нужен друг-убийца? А у мамы, у бедной мамы моей, будет убийцей сын.

Здесь чернила размылись. Очевидно, Ванечка плакал и одна слеза капнула на страницу.

Получается, я ступлю с ним на одну тропу. Он преступник, и я стану таким же, только ещё хуже. А Олеся? Она меня не простит никогда, не будет со мной никогда. Что ж, Олеся, не доставайся никому!

Сегодня, когда мама закончит резать яблоки, возьму и заточу её любимый нож. А потом, когда урод этот захлебнётся собственной кровью, я пойду и сдамся милиции.

Следователь представил бледного растрёпанного Ваньку, с кровавыми руками и ножом, почти невменяемого, но решительного, у себя на допросе. «Как хорошо, что ты этого не сделал, мальчик, как хорошо! Было бы слишком лёгким ему наказание». Следователь представил Милу в лапищах Глухова, — а ведь и она могла там очутиться, только она бы билась с ним до последнего, — и глухо зарычал от злости.