Она устало кивнула. А он протянул руку и быстро стиснул пальцами её левую кисть, покоящуюся на бедре. Это пожатие длилось мгновение и было продиктовано желанием её поддержать. Она посмотрела на него благодарно и ласково.
Долгого молчания не сложилось. Немного отдохнув, Мила, глядя на очередную придорожную деревушку, любуясь оригинальностью и великолепием некоторых домов и поражаясь, как можно жить буквально на трассе, вдруг попросила:
— Расскажите о себе.
— Да что рассказывать?
— Вы родились в Кашире. В семье…
— Простого заводского рабочего и медсестры.
— Каким вы были ребёнком?
— Беспокойным. Довольно-таки уродливым. Своенравным, непослушным. Максималистом. Иногда пытался доказать правоту кулаками. Заядлым курильщиком.
— Уже в детстве?
— Да.
— Как вас воспитывали?
— Мамка пряником, папанька кнутом. Одно время я очень матерился.
— У вас были друзья?
— Полгорода. Но, в сущности, я, как и ты, был белой вороной. В любом обществе умудрялся нарваться. Наверное, я был слишком дерзким.
— А сейчас есть близкие друзья?
— Нет. Близких нет. Разве что Кир… Но он не из детства. Очень много знакомых. Среди них есть довольно хорошие. Но это всё не дружба.
— Кир?
— Да, Кирилл Бургасов. Я тебе о нём говорил. Он очень хороший следователь и надёжный товарищ. Мы с ним видимся без малого каждый день. В браке семь лет. И никто не помышляет о разводе.
Мила улыбнулась.
— Я приехал сюда после московской школы, а он совсем зелёным пришёл с улицы Венёва.
— Московской школы?
— Ага. Московской высшей школы милиции МВД СССР.
— Значит, вы мент? А я думала юрист.
— Да тут то же, что с сумасшедшим моржом. Я ментовской юрист.
— А у вас в детстве были домашние питомцы?
— Не было. Родители не разрешали. И я думаю, я был бы плохим хозяином в то время. Но ты не подумай ничего такого… Я люблю животных. У меня даже был лохматый друг — соседский пёс. Если бы ты знала, как мы с ним дружили! Увы, век их короток.
На губах мужчины заиграла улыбка, и Мила как будто заразилась ею.
— А я так мечтала о собаке! Бредила. А вместо собаки получила плюшевого медведя. Представляете моё разочарование?
— О, да!
— Когда вы обзавелись вот этим чудом? — Она провела рукой по его боку.
— Ты про мышцы, что ли? — Она кивнула. — Хочешь спросить, качал ли я их?
— У вас спина, как капюшон у кобры.
Он усмехнулся:
— Обалдеть. Разве я похож на качка? Я был длинный, как каланча, худой, а плечи выступали, как плечики для одежды. Одежда так и болталась, как на вешалке. Я привык и перестал это замечать. Неужели что-то поменялось с тех пор?
— Вы цену себе набиваете, да?
— Ну, разумеется, — ответил озорной мальчишка. — Наверное, мои занятия по самообороне и рукопашному бою виноваты. И возраст. Вот как-то само незаметно и наросло.
Он вспомнил, как они с Кириллом «закрывали» некоторые дела в девяностые годы, как было тошно, как хотелось напиться до дурноты и вырыгать вместе с рвотой хотя бы часть той дряни, что сидела внутри. Тогда они с Кирюхой прикрывали задницы, утирали кровавые сопли друг другу. И именно тогда укреплялись его мышцы, формируя все те рельефы, которые можно безмятежно или восхищённо наблюдать теперь. Зачем ей это знать? Зачем знать, как в самом начале деятельной работы он был похож на ощеренного загнанного волка, который, сдирая в кровь когти и зубы, карабкается по отвесной скале с малюсенькими выступами? Зачем знать, сколько неимоверных сил потребовалось, чтобы преодолеть неподдающуюся стену? А ведь можно было сорваться или добровольно бросить это бестолковое занятие. Но он заставлял себя двигаться изо всех сил, руководствуясь неведомым никому долгом. Знала бы она, сколько было проиграно беспроигрышных битв, на которые тратилось время, силы, ресурсы! Видела бы она измождённую, исполосованную, перепачканную, дрожащую совесть, забитую в тёмный угол сознания. Как их спасали тогда товарищеские кулаки, ходившие по торсу! Истерзанный, уставший Лашин удивлялся, откуда у его молодых борзых следаков бойцовские следы на лицах. В день, когда он увидел рассечённую бургасовскую бровь и разбитую палашовскую губу одновременно, он поинтересовался, в чём дело.
— Да мы это по мордам друг другу ездим! МЫ! — выплеснулся Кирилл.
— Напряжение снимаем, — пояснил Евгений.
— И что, помогает?
— Да. Полегче маленько. Помогает хоть немного почувствовать себя человеком.
— Да? Вы с такими рожами больше похожи на бандитов.
Палашов виновато пожал плечами.
— Мне, что ли, попробовать? — вопрос повис в воздухе.
— Ладно бы мы что-то с этого…
— Заткнись, Бургасов. А то имеет кто-то, а сидеть за это будешь ты.
После такого предостережения начальника Кирилл угрюмо уткнулся взглядом в стол.
— Я же, твою мать, хороший человек, — говорил вечером Бургасову пьяный Палашов.
— Если ты хороший человек, какого хера ты мою мать поминаешь? — возразил пьяный Кирилл.
— Прости, брат, прости.
С тех пор завелась у Евгения Фёдоровича привычка переводить боль душевную в боль телесную. Отсюда это палашовское: «Плюнь мне в морду!», — показавшееся Миле таким ужасным и отталкивающим. Зачем ей это знать? Зачем мараться в этой грязи?
— Но ведь не это ты рассматривала в душе?
— Я любовалась.
— Чем?
— Кем. Вами.
— О, жалкое было зрелище!
— Ничего подобного.
— В такой обстановке у мужиков всё сжимается до микроскопических размеров.
Мила закатила глаза.
— Вечно вы, мужики, озабочены тем, что у вас между ног.
— Да. Я согласен. Там не такая уж ценная штука. Хотя, когда с ней проблемы, мужику сложновато оставаться мужиком. К счастью, у вас, женщин, там ничего подобного нет, и вам приходится только заморачиваться, кто у вас между ног.
— Я сейчас больно стукну!
— За правду? Давай! Я постараюсь уйти в кювет, а не на встречку.
Мила замолчала. Палашов заметил:
— Когда мне было важно, как я выгляжу, лет в четырнадцать-шестнадцать, мой вид меня весьма удручал и огорчал. Ну, а сейчас, когда можно быть вполне довольным изменениями, мне, откровенно говоря, всё равно. Мы говорим о каких-то пустяках.
— Я пытаюсь разобраться, что вы за человек.
— Зачем это?
— Вы мне интересны.
— Ты напрашиваешься на очередные мои излияния. Я боюсь, я для тебя тесен.
— Господи, что вы имеете в виду?
— По-моему, ты такая огромная, что не можешь во мне уместиться.
— Ну, что за глупость? Вы же взрослый мужчина.
— При всей моей крупногабаритности, я перед тобой — маленький щенок. Пуделёк недовитый.
— Что-то я тут не заметила маленьких щенков.
— Ты смотришь снаружи.
— Я смотрю на ваше тело, как на карту вашей жизни. И она-то, жизнь, меня и привлекает.
— Когда началась эта заваруха в Чечне, нас с Киром туда не взяли. А ведь туда много наших отправляли. И много там погибло. Я знал несколько парней, которые там полегли. А мы, вроде как, отсиделись в этом медвежьем углу.
— Вас это гложет?
— Мне от этого тошно.
— Вы хотели бы лежать в земле? — Мила провела пальцами по его щеке.
— Нет. Мне бы хотелось, чтобы они топали по земле.
— Но ведь вы бы один не выиграли войны.
— Война такая штука… Сколько не выигрывай, всё равно ты проиграл. Само начало войны — уже проигрыш.
— Да и жизнь такая же. Сколько не выигрывай, всё равно проиграешь.
— Сказали два пессимиста.
— Сказали два грустных побитых оптимиста.
Палашов был признателен, что эта светлая малявка пытается его поддержать, подставить хрупкое плечико под его тяжёлый походный рюкзак.
— Ты не обязана подтирать мои сопли. Извини, что распустил их.
— То же могу адресовать вам.
— Я — другое дело.
— Нет, не другое.
— Не буду с тобой спорить.
Чем ближе была Москва, тем плотнее становился поток машин. Палашов стабильно шёл со средней его скоростью. Проезжая последнее зелёное кольцо вокруг мегаполиса, он поинтересовался у пассажирки, не желает ли она оправиться перед въездом в город. Мила отказалась. Но они всё же притормозили, чтобы посмотреть карту, дружно нависнув над ней лицами и соприкасаясь волосами. Через пять минут после возобновления движения они съехали на аэропортовскую бетонку. Ещё через пять они, потолкавшись немного перед первым на въезде светофором, ушли на внешнюю сторону МКАД. И хотя лето ещё добирало последние деньки, во вторник кольцевая дорога была основательно запружена транспортом. Пока «девятка» волоклась среди собратьев по оккупированной дороге до шоссе Энтузиастов, Мила задала ещё один вопрос:
