— Ты уже и так достаточно хороша!

И отступил к столу с утюгом. Никогда ещё ему не приходилось так просто сдаваться и наступать на горло собственной песне. Чёртовы обстоятельства! Надо бы им поскорее расстаться, пока он окончательно не свихнулся.

Палашов сглотнул, переставил для удобства стул и принялся наглаживать рубашку точными, давно выверенными движениями. Девушка в это время усиленно гремела умывальником. Затем она удалилась наверх. Когда она спускалась обратно с платьем, зажатым в руке, как раз закипел чайник и Евгений Фёдорович почти догладил рубашку. Он собирался снять чайник, но, заметив, что Мила направляется прямо к плите, заставил себя остаться на месте и закончить начатое. Он повесил рубашку на спинку одного из стульев. И ушёл в комнату всё такой же полуобнажённый со словами:

— Спасибо. Теперь твоя очередь!

Очень скоро он вернулся с принадлежностями для бритья и расположился за рабочим столом, приставив к нему один из стульев. Палашов брился спиной к Миле. Она гладила боком к нему. Он надел рубашку. Потом оба принялись за приготовление завтрака.

Звон посуды, стук приборов, скрип створчатых столов, шарканье ног, кряхтенье стульев по полу, шипенье сковороды, поскрипывание половиц — всё это были брызги звука в море тишины, наводнившей терраску, а шелест листьев и пение птиц за окном являли собой берег. Если вечером Мила играла в молчанку одна, то сейчас Палашов ей подыгрывал. Оба как будто боялись съесть дохлую кошку с облезлым хвостом на завтрак, поэтому молча хрустели яичной корочкой, подстилая под неё мякиш чёрного хлеба. Они бросали друг другу взгляды мимоходом и старались сразу отвести глаза, если предчувствовали близость зрительного контакта. Это была какая-то негласная игра в параллельные миры.

Позавтракав, Палашов поднялся наверх и забрал оттуда пухлую, но не особо тяжёлую Милину сумку. Когда она помыла посуду, он почистил зубы и вынес грязную воду, выплеснув в яму за сарай. Дымок уже вовсю сновал по дорожкам и кустам. Наткнувшись на знакомого мужчину, он вильнул ему приветственно хвостом. Корова помотала головой и тупо посмотрела на следователя. Лошадь тоже была уже на посту.

Палашов вдохнул полной грудью и, прищурившись, улыбнулся солнцу. Со свежим воздухом в него проникла лёгкость бытия. «Полезно бывать здесь, — подумалось ему. — Но, к сожалению, пора отчаливать». И он отправился в дом поставить ведро и забрать вещи в машину.

Когда мужчина входил, она спускалась к нему по лестнице, одетая в оливковое платье, усеянное маленьким розовым цветочком. Оно подчеркнуло все достоинства фигуры и оставило открытыми колени. Ноги красиво оплетали кожаные лямки белых босоножек. Евгений остановился и удручённо посмотрел на неё. «О, ходячая провокация! — воскликнул он про себя. — Ей не удалось меня застрелить, сжечь, и она решила просто свести меня с ума. Господи, о чём она вообще думает? Я и так слюнями истекаю. Издевается?» Выражение его лица, видимо, было настолько необычным, что она замерла на средней ступеньке, прижимая к груди тубус и белую дамскую сумочку, висящую на правом запястье, и подняла брови.

Поневоле пришлось ему отведать дохлой кошки, открыв сердитый рот:

— Ты всегда так одеваешься в дорогу?

Удивление её возросло, и она зашевелила без того открывшимся ртом:

— Да. Я так хожу в Москве. А в дорогу одеваюсь в московскую одежду.

Мила была настолько выбита из колеи его вопросом, что он почувствовал себя болваном. Он унял гипертрофированную реакцию и подумал: «Да, действительно, платье как платье, девушка как девушка. Неужели во всей Москве не нашлось охотника на эту изысканную красоту? Так странно…»

Он набросил на лицо маску равнодушия и пошёл в комнату, продолжая рассуждать: «Хотя в большом городе сложно познакомиться. А чем женщина красивее и элегантнее, тем сильнее надо проявить усилие. Удивительно, как её ещё не сожрали вместе с потрохами. Может, мужики в Москве вымерли?»

Заведя машину и проверяя уровень масла, количество бензина, давление воздуха в колёсах, следователь рассуждал о том, можно ли было бы раскрыть, что произошло с Ванечкой и компанией, если бы они с Милой сгорели заживо в этом уютном доме, который они покинут через несколько минут, вместе со всеми протоколами. «Меня вычислили бы быстро, — думал он. — Машина — раз. То, что меня отправили сюда на расследование — два. Много народа меня здесь видело — три. Про Олесю и Глухова знают его родители и Марья Антоновна. Про Милу и Ваню — Марья Антоновна. Обо мне и Миле, надеюсь, не знает никто. Хотя нет, знают, машина моя стоит у неё в саду — только слепой этого не увидит. Впрочем, это ещё ничего не значит, хотя наталкивает на размышления. Подумаешь, переночевал пару ночей. А вот про Ваньку с Олесей, наверное, не догадаются. Мотивы Себрова не будут ясны. Кроме Милы и меня никто не знает о них. Если только дневник до конца не сгорит. Марья Антоновна же его прочитала. А! Ещё письма к Круглову. Наверняка в них что-нибудь есть. Вполне можно распутать клубок». Но они оба живы, и обстоятельства, условия игры совсем другие.

«Как мне пережить часа четыре наедине с пятьюдесятью килограммами соблазна? — думал он, затягиваясь сигаретным дымом. — Она не понимает даже, какую власть имеет надо мной». Он решил искать в себе любые чувства, ею внушаемые, кроме вожделения. Надо зацепиться за какое-то из них и сосредоточиться на нём. Покопавшись хорошенько, он нашёл такую богатую палитру чувств, что теперь затруднения вызывал выбор. «Господи, помоги! Что мне делать с этой девчонкой?» Но Господь явно не спешил на помощь: увидев её в этом платье, тянущую сумку с продуктами, он понял — всё вернулось на круги своя — и бросил окурок.

— Зачем ты тащишь эту сумку?

— Пытаюсь помочь.

— Ты ещё сумки мне будешь помогать таскать? — Он забрал сумку, обжигаясь о её прохладную кожу. — Похоже, что я нуждаюсь в подобной помощи?

Пока он расставил в багажнике сумки, она открыла ворота и запрыгнула в машину на переднее сиденье. Он ещё насобирал в саду пакет яблок, вытер руки об джинсы и сел за руль.

XX

Они выехали из Спиридоновки в девять утра, если верить его командирским часам, попрощавшись мысленно с домом и природой. Луж совсем не осталось, и приоткрытыми с водительской стороны окнами спутники рисковали поймать дорожную пыль. По просёлку Палашов старался ехать не спеша, чтобы как можно меньше бить машину. Посоветовавшись одну минуту с Милой, он направил «девятку» через деревню, огромный овраг и незасеянные поля в то самое Аксиньино, где они отоваривались в магазине. Убаюкиваясь несовершенством дороги, водитель размышлял о спутнице. Он вспомнил, какой он её встретил, и удивился, как сильно Мила преобразилась для него за эти два дня.

Остановил машину напротив магазина, выключил двигатель.

— Извини, — обратился он к девушке. — У меня тут пара дел, так что хорошо, что мы здесь поехали. Посиди, пожалуйста. Одно дело — минут пять-десять, другое — около двадцати.

С этими словами Палашов покинул озадаченную девушку, не оставляя ей выбора. Она проводила его взглядом до магазина, за дверью которого он быстро скрылся.

Войдя в эту смрадную продуктовую обитель, он нашёл продавца на его законном месте, то есть за прилавком. На удивление больше никого не было. Тот поднял брови и попытался сделать лицо приветливее:

— А! Здорóво, да?!

— Здорóво, здорóво! — Следователь перешёл с места в карьер, вплотную приблизившись к прилавку. — Слушай, я ценю очень, что ты делаешь для нашей глубинки, но вынужден тебя предупредить: если я услышу ещё от кого-нибудь, что здесь сливают бензин… А я услышу, будь уверен, потому что у меня здесь будет много дел в ближайшее время. Так вот, я под тебя, не сомневайся, хорошенько копну. По-русски читаешь?

Побледневший продавец кивнул.

— Тогда на, читай! — Палашов вытащил из заднего кармана красную корочку и протянул руку в сторону носа собеседника. Подождав, пока тот ознакомится с удостоверением, он спросил: — Усёк?