— Пойду. А ты дуться будешь? Не жалко девчонку? Что переполошилась? Она тебе не враг и не соперница. Я с ней просто поговорю. Просто поговорю. Так что возьми себя в руки, пожалуйста. Ты же лучшая, ты добрая.
— Похоже, не такая уж и добрая, — потупилась Мила и добавила, глядя в тарелку с недоеденной котлетой, картофельным пюре и салатом: — Глупости не хватает, чтобы стать добрее. Ну, иди, переубеждай бедняжку.
Последние слова были ядовитыми. Мила стрельнула в жениха колючими глазами. Палашов воспринял сказанное, как руководство к действию. Как бы не язвила сейчас его невеста, он чувствовал себя обязанным это сделать. Он встал из-за стола, поблагодарив Галину Ивановну, подошёл сзади к Миле, жарко стиснул за плечи, поцеловал макушку.
— Я скоро, — сказал он и вышел из дома.
— В этом весь Женя, — горько усмехнулась Мила. — Ты нарочно рассказала? Догадывалась ведь, что он пойдёт?
— Пойми, Мила, нужно использовать любую возможность поддержать Елоховых. Олеся — их единственная дочь.
— Мамочка, но это её выбор!
— Я не уверена, что это осознанный, глубоко продуманный выбор. А Женя… он умеет с людьми разговаривать. Вдруг ему удастся переубедить Олесю?
— В неё был влюблён Ваня. Она очень красивая, мама. Мне страшно.
— Если не доверяешь Жене, нечего выходить за него замуж. Поверь мне, твой жених очень давно сделал выбор. Тебе совершенно нечего опасаться.
— Мне больно, мамочка. Мне даже от одной мысли больно.
Палашов устроил себе послеобеденный перекур и сразу после этого подался к Елоховым. Те, похоже, тоже недавно отобедали. Мать с отцом сидели за столом, Олеся мыла посуду, поплёскивая, позвякивая и постукивая в тишине. Он поздоровался.
— Простите за вторжение. Олеся, можно с тобой поговорить с глазу на глаз?
Олеся вымучила из себя улыбку, догадываясь уже, о чём будет толк. Она взглянула на отца, тот кивнул. Молча вытерла руки и отправилась за Евгением Фёдоровичем. Выйдя из дома, они медленно шли рядом. Мужчина посмотрел на девушку. Летний красный сарафан выставлял и без того великолепную фигуру в выгодном свете. Тугая коричневая коса покоилась между полуобнажённых лопаток. Она почти вдвое моложе него, но ведь внутри возраста не чувствуешь и кажется, что тебе опять шестнадцать. Только вот представление о жизни шире, глубже и дальновиднее, хотя…
— Давайте хоть вы не будете заводить эту шарманку, — выпалила Олеся, резко повернувшись к нему и остановившись.
Молодая, свежая, кожа без единого изъяна (нет, всё же есть маленький прыщичек возле носа), с глазами серны, губами сердечком. Длинная коса перекинулась на ключицу. Грудь всколыхнулась. Руки изящные, ноги невероятной длины. Не девушка, а мечта. Живая ходячая мечта. Только пятно от ожога на запястье.
— А давай лучше ты не будешь хоронить себя заживо!
Он смотрел требовательно и пронзительно некоторое время, но потом отвёл глаза, и они медленно пошли по старой заросшей дороге к лесу.
— Уверен, к тебе очередь поклонников выстроится. Выберешь того, кто будет по душе.
— Мне не нужна очередь. Я хочу, чтобы человек видел мою внутреннюю сущность через эту кукольную оболочку, чтобы любил меня, а не мои ноги и уши.
На «уши» Палашов не смог сдержать улыбку.
— Ну, извини, дорогая, твои ноги и уши — часть тебя. И это человек видит прежде, чем твою прекрасную душу. Даже самый проницательный человек.
— Ваня Себров любил меня по-настоящему, а я, дура, даже не заметила. Ведь он смотрел на меня такими глазами. А я не понимала, не чувствовала.
«Ваня мечтал о тебе, а любил-то он мою невесту. И знал её лучше. И встречи с ней ждал. И дышалось ему с ней легче и веселее. Может быть, и не обернулся тогда, перед смертью, из-за неё. Степень опьянения Милой в ту ночь не стоит недооценивать. Это откровение обрушилось равно на них обоих. Ваня не остался бы прежним, он переосмыслил бы чувства к тебе», — подумал Палашов, но, естественно, не сказал этого. Пусть девочка сейчас думает, что была любима. Ей это нужно.
— Как мог Тимофей так со мной обойтись? Он просто воспользовался мной, ведь так? И он тоже ничего не знал о чувствах Вани.
— К сожалению, так. Он обыкновенный несчастный мужик, которого обманывали и предавали. Сбился с пути. Он рыщет в поисках утраченного самого себя. Ты просто оказалась рядом и… он не устоял. Ты слишком привлекательная девушка. Конечно, это не оправдание, но…
— Я никому не нужна.
— Неправда. С чего ты это взяла?
— Я читала Ванин дневник. Попросила его у Марьи Антоновны, хотела понять его, узнать ближе. Она мне не отказала. Так вот там он написал про меня: «Не доставайся же ты никому!» Он хотел, чтобы я осталась одна, чтобы больше никому и никогда не принадлежала.
— Нет, Олеся. Я тоже его читал. Он шёл убивать Тимофея, и думал, что его потом посадят надолго. Да и ты бы, скорее всего, не захотела с ним быть, убей он твоего возлюбленного. Тимофей был бы мёртв, Ваня — в тюрьме. А ты бы не досталась никому из них. Он имел ввиду — не доставайся ни мне, ни Тимофею.
— Да я и так ему не нужна, Тимофею, — всхлипнула Олеся. — Но я не знала этого тогда. Я просто была счастлива и слепа.
— Олеся, откажись от монастыря. Тебе просто нужно больше времени. И ты очень нужна своим родителям, особенно сейчас. И мы все за тебя переживаем.
— Вам не переубедить меня. Я хочу остаться верной Ване и не достаться вообще никому. Больше ни одного мужчины.
— Я знаю, что тебя будет сложно переубедить.
— Тогда зачем вы здесь?
— Должен попытаться.
Евгений остановил Олесю за руку. Он знал — слова здесь бессильны. Он вспомнил откровения Глухова на допросе: «Олеся покладистая. Идёт туда, куда ведут её инстинкты. Говоря по правде, она лёгкая добыча». Надо вызвать в ней животную тоску, воззвать к природе. Пусть почувствует, как ей это нужно, от чего она пытается отказаться.
«Господи, Мила, прости меня!» — подумал он с отчаянием, которое рвалось наружу, которое толкнуло его переступить торчащую между колеями траву, поднял лицо девушки за подбородок и поцеловал мягкие сладкие губы, вкусом напоминавшие о недавнем обеде, о клубничном компоте.
В этом поцелуе была страсть, но не страсть обладания, а страсть отчаяния в том, что такая красота, чистота, наивность не найдут твёрдую опору и так и останутся мечтой. Ему было очень и очень жаль.
Олеся не отталкивала его, но когда он отпустил её сам, она с горьким смущением заявила:
— Это у меня уже было. Именно от этого я и хочу отказаться. Не порочьте себя, меня и вашу невесту. Вся деревня судачит о том, как сильно вы её любите. И ведь это взаимно.
Евгений убедился, что его отчаяние имеет под собой почву.
— Это правда. Прости. Глупая попытка, ведущая в никуда. Я не могу дать тебе то, в чём ты нуждаешься. И никто не сможет дать пока. Но только пока. Помни об этом. А Глухов ошибался на твой счёт. Ты не такая, как он думает. Ты намного чище и лучше. И от этого только тяжелее.
— Вы один не можете спасти, утешить и осчастливить всех, кто в этом нуждается. Вы мне очень симпатичны. Отпустите меня, смиритесь. Идите к ней. Об этой попытке забудем раз и навсегда. Смешно, но вы даже не возбудились от моей близости. Так что ваши внебрачные амурные дела будут весьма плохи.
— Согласен. Судачат, говоришь?..
Олеся кивнула.
— Слушай, может, всё же откажешься от этой идеи, а?
Олеся замотала головой «нет».
— Обещай хотя бы подумать. Уверен, Ваня не одобрил бы этого поступка.
— Откуда вам знать?
— Из дневника. Я, как и ты, знаю Ваню только по рассказам и его дневнику. Нужно быть самовлюблённым болваном, чтобы одобрить такой поступок, совершённый в твою честь. Ваня не был таким. Он желал тебе счастья.
— Кто знает, может быть, в монастыре я его и обрету. Не многим удаётся достичь покоя уже при жизни.
— О том я и говорю — ты хочешь схорониться и упокоиться подобно живому мертвецу.
Олеся тронула его за руку, и это не было интимным прикосновением в свете недавнего поцелуя.
