Вообще-то я с этой компанией гуляла всего два раза. Первый раз мне совсем не по себе было, и я зареклась не ходить больше. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Накануне второго раза я чувствовала, что просто обязана пойти, хотя сама не знала, зачем мне это. Как вы догадываетесь, эти ребята вели себя довольно скверно.
— Как всё произошло в злополучный вечер?
Мила находилась в своей комнате, когда услышала голоса и смех ребят и девчонок и поняла, что её непреодолимо влечет пойти вместе с ними. Мама тогда уже была в Москве. Не оказалось ни одного препятствия на её пути. Ничего, что смогло бы удержать. Она сбежала по лестнице, закрыла дверь на замок, а ключ повесила на шею. Минуты через две она догнала их. Было их восемь человек. Во главе находился Тимофей Глухов. Почему он в свои тридцать шесть лет общается наравне с юношами и девушками, она не знает. Он не принадлежит ни к типу деревенского дурачка, ни к типу организатора притона. Вероятно, он всё-таки самоутверждается за счёт малолеток, а, может, пытается убить одиночество. Мужчина чуть выше среднего роста, плотный. Волосы тёмно-русого цвета, густые, вьющиеся. Глаза голубые, какие-то мутноватые, может быть, оттого что он много пьёт. Сколько она его видела, на щеках — всегда щетина.
— Ты могла бы в общих чертах описать мне остальных из честной компании? Кстати, Себрова ведь не было с ними?
— Нет, Ванечки не было. Он не общался с ними.
Девушек и парней было поровну. Только Мила оказалась лишней.
— Второй по значимости в этой истории человек, я считаю, Денис Певунов. Детина такой неотёсанный. Не то, чтобы он дурак… Но иногда вытворяет такие глупости! Ростом под два метра, а личико такое детское, не говоря о поступках. А кулачища во какие! — она показала обеими руками размер дыни-колхозницы. — Под дых это он — Ванечке… Впрочем, я про них знаю мало. Ведь я ж с ними практически не общалась.
— А что Рысев и Леонов?
— Рысев самый старший после Глухова. Он хлюпик, трус и вредина. Хотя, в нём ведь тоже есть что-то человеческое. С трудом только верится. Он рыжий, по нему, к тому же, хорошо изучать скелет. Он нам показал ребра. Это в первую мою с ними прогулку было. К нему Певунов пристал: покажи да покажи. А Васька Леонов самый маленький ростом и сложением. В нем, пожалуй, поболе всего человеческого сохранилось против поговорки: хорошего человека должно быть много. Он, когда понял, какой у этого дела оборот, пытался вразумить остальных.
— Ещё девицы были…
— Да. Они ведь совсем еще юные, дурочки, особенно Валя и Олеся. Об Олесе отдельный разговор. Ах, Олеся, Олеся! А вот Дашка Журавлёва — та постарше. Но увы… Она и оказала влияние на остальных. Она подначивала и раззадоривала парней, когда они Ванечку швыряли по кругу и били. Я из всех, как вы говорите «девиц», самая старшая. Если бы я только могла что-то сделать для них раньше… Вместо этого я от них отстранилась.
Печаль, тоска — в глазах Милы, смотрящих на скатерть, словно там сейчас рисовалось ей нечто ужасное и непоправимое. Евгений Фёдорович нахмурился и почесал подбородок. Он себя так странно ещё никогда не чувствовал. Желание быть там во время совершения преступления подтачивало его профессиональную уравновешенность. Ему хотелось биться за то человеческое в каждом из этих молодых людей, что в них ещё оставалось. Воззвать к ним, привести доводы. Не наказать, а воспитать.
— Расскажи мне, как это было. Почему они все против него ополчились?
Мила отметила, с какой серьезностью прозвучали эти слова, будто дело его личное, словно Ванечка был его родственником. Где тот шутник, каждым словом подсмеивавшийся над ней?
— Сначала всё выглядело вполне благопристойно. Ребята шутили, смеялись, поругивались. Рассказывали всяческие смешные и похабные случаи, как это обычно и бывает… Ах, да… Рысев поначалу на меня набросился: мол, ещё одна курочка моей будет. Но Тимофей его руку снял с моего плеча и сказал: «Перебьёшься». А Лёха говорит: «Жадный ты, Тимофей».
— А Глухов?
— Он почему-то помалкивал. Олесю держал за руку, крепко, не отпускал ни на шаг. Это очень хорошо запомнилось, потому что обращало на себя внимание. Что-то тихо шептал ей на ухо, а она явно смущалась. Голова у нее была склонена на бок в сторону от него. Потом он… поцеловал ей шею. Мне это не нравилось, но я молчала, потому что для них я никто… Не мне лезть в их дела, вы согласны?
— Да, не тебе… Мне.
Она взглянула на мужчину. Глаза блестящие, пушистые от ресниц. Глаза серые. Не похож на следователя. Хотя откуда ей знать, какие они, следователи, бывают? Но что-то волчье во взгляде, дикое, недоверчивое, превосходящее тебя, а временами — собачье, понимающее, верное и раболепное. Сейчас вот волчье. А ведь сами глаза-то как будто телячьи. Размер, форма… Телячьи глаза-то. Ей ли не знать? Только вот цвет…
— Потом Тимофей позвал нас к себе на скотный двор. У меня, говорит, там бутыль самогону припрятана. Голос у него какой-то не то сиплый, не то хриплый. В общем, интересный такой, и влекущий, и отталкивающий. У всех лица весёлые, пар из улыбающихся ртов — ночи уже холодные. А Олеся вся как-то сжалась и никому в лицо не смотрит.
— Боже ты мой! — так неожиданно громко воскликнул Палашов, что Мила вздрогнула. — Ну, объясни мне, ты-то зачем пошла с ними на этот двор?
Мила не знала, что ответить. Умоляюще посмотрела на него.
— Из-за Олеси, да?
— Не знаю, может быть.
Она растерялась. Ох, как она растерялась!
Евгений Фёдорович потянулся за её рукой, лежащей на столе, погладил, пару раз легонько стукнул, призывая к спокойствию. Но сделал только хуже: это ещё больше напугало её, и она отдёрнула руку.
«Нужно подождать, — подумал он. — Сейчас она успокоится. Ну же, голубушка. Ну…»
— Мои слова могут быть использованы против меня? — заговорила она с вкрадывающимся в голос ужасом, глянула ему в лицо и тут же отвела глаза.
«Насмотрелась американских фильмов», — раздражался Палашов.
— А есть что-то, что можно использовать против тебя?
Следователь подался корпусом вперёд, вглядываясь Миле в лицо. И тут он понял и сам ужаснулся догадке: «Так ведь это ты спала с ним! Целовалась. Оттого и губы твои горят. В протоколе осмотра говорилось о половом акте, в который вступал Себров незадолго до смерти… Чёрт!»
Он готов был стукнуть себя по лбу, если бы перед ним не сидела подавленная Мила. Сердце его провалилось куда-то в печёнки. Ему вдруг стало как-то тоскливо.
— Я перекурю, — нервно бросил он, не совсем владея собой, потом спросил с выдавленной улыбкой: — Не поставишь чайку?
Палашов встал несколько поспешно, но как можно спокойнее вышел в сад. Где-то под крыльцом самозабвенно пел сверчок. Холод сковал мышцы, сведя плотно челюсти. На ясном августовском небе играла недоступная уху человека музыка. Метеоритный дождь традиционно омывал землю, словно окропляя её. Световые отголоски настигали следователя сквозь бреши в ветвях яблонь, утомлённых грузом плодов. Как же давно он не видел звёзды — вот так чётко, доступно и близко!
Евгений Фёдорович закурил, и вкус сигареты утончился на свежем воздухе, органично слившись с настроением ночи. На душе у него стало мягче. Он вспомнил теплоту Любушкиных губ и ровный стук её горячего сердца.
«Спешишь с выводами, старик, — смирял он себя в мыслях. — Вернись и выслушай девчонку. Ты же уже жалел её? Вот и продолжай жалеть! Довольно!»
И он бросил сигарету в мокрую от росы траву.
Когда он вернулся на террасу, там не было ни чая, ни Милы, только одинокая лампочка в светильнике робко освещала убранство.
«Вот чёрт! Что это со мной? Так ведь можно загубить всё дело».
Он щёлкнул выключателем. Единственная лампа погасла. В узкую щель из-под люка, разделяющего первый и второй этажи, мерцал тусклый свет. На второй этаж девушка не пригласила его, показывая дом.
«И угораздило же меня поселиться в этом доме!» — подумал он и, решив не говорить с ней больше о Ване в эту ночь, поднялся в темноте по ступеням к люку второго этажа. Палашов предусмотрительно постучал. Он даже вздрогнул, хотя заметил тень в середине светящейся полосы, когда прямо рядом с головой услышал шёпот:
