— Кир, мне нужна твоя помощь. Она потребует некоторых затрат. У меня в Спиридоновке осталась женщина, с ней важно не потеряться.

Лицо Бургасова вытянулось в удивлении:

— Как? Ещё одна?

— Да. Но не в том смысле, что ты вообразил. Это Марья Антоновна, мать Вани Себрова. Помнишь, в церкви с ней стояли? Со смерти сына она одна-одинёшенька, и она в положении. Да не смотри ты так на меня. Отец ребёнка сидит в тюрьме. Вполне в моих силах ей помочь.

— Да, помню. Мы стояли вместе на отпевании. Что конкретно нужно сделать?

— Нравится мне твой подход. Я позвоню тебе из Москвы, как только устроюсь. Ты будешь знать мой номер телефона. Сгоняй, пожалуйста, в деревню и передай его женщине. Я бы мог письмом отправить, но оно придёт только через месяц. Целый месяц! Что угодно может случиться! У неё всегда под рукой должен быть мой номер.

— Ладно. Только найду брешь в графике.

— Добро. Спасибо тебе.

— Брось!

— Узнай ещё для меня, какой приговор вынесет суд Глухову, Певунову и Рысеву.

— Это, пожалуй, проще даже, чем ехать специально в деревню. Хорошо.

Прикончив графин разгорячившего их напитка, селёдочку и огурчики, мужчины незамедлительно нырнули в рукава пальто и куртки. Затягивать прощание им не хотелось, поэтому они крепко сцепились в рукопожатии и, как обычно, толкнулись плечами.

— Береги себя, брат, — сказал на прощание Палашов.

— Держись! И во всём тебе удачи! — ответил Бургасов.

Прохождение через ад. Палашов. Шаг 3.

Палашов снёс заранее приготовленный мешок с картошкой на второй этаж и поставил возле двери в квартиру соседки бабы Лиды. Поднялся назад к себе и забрал упаковку молока. Старался не шуметь, но не успел воспользоваться звонком, как дверь сама распахнулась и на пороге возникла бабуля в цветастом фланелевом халате и с неизменным белым платочком на голове.

— Женька, соколик мой, чтой-то ты тут затеваешь?

И, внимательно окинув взглядом мешок с коробкой, воскликнула:

— Неужто прощаться пришёл?

— Здравствуй, родненькая моя! — Палашов даже засмущался такой проницательности. — Вот скажи на милость, откуда вы, обыкновенные старушенции, всегда всё знаете?

— Да всё ж очень просто. Ты кто у нас? Следователь, да? Ну так вот, а я прокурор. А что это значит? Означает это, что я вечно свой любопытный нос в чужие дела сую.

Палашов засмеялся и махнул рукой.

— Ладно, бабуль. Дай-ка я к тебе зайду на минутку.

Старушка посторонилась, пропуская в жилище соседа с дарами.

— Решил меня, грешную, осчастливить напоследок? — спросила она, глядя на широкую спину в сером джемпере, как ловко та согнулась и тут же разогнулась, пока Женя поднимал мешок, чтобы внести его в квартиру.

— Вроде того. Плеснёшь чайку вместо «спасибо»?

— А! Щас-щас! — Баба Лида пошмыгала глубокими тёплыми тапками на кухню. — Ты только дверь за собой притвори.

— Не бойся, пока я с тобой, никто ничего не стащит. Скажи мне только, где эти богатства тебе поставить, чтобы удобнее было, — пошумел мужчина в спину удаляющейся бабульке.

— Да картошку там в коридоре становь в сторонку, а молоко сюда давай тащи.

Баба Лида в отличие от многих других старушек на заварку не скупилась, пусть чай и пила «Индийский», десятилетиями проверенный. Стол стоял у неё под голубой скатёрочкой, на нём — две небольшие фарфоровые чашечки, нарядные, в блюдечках, а в серединке — старинная диковинная вазочка с вареньем. На плите гудел голубой эмалированный чайник с красными маками.

— Ты руки сполосни и садись давай, — командовала бабулька, указывая на старинный деревянный венский стул с закруглённой спинкой, любовно огибающей сидящего.

Палашов показал образцовую исполнительность и, усевшись перед бабой Лидой, уставился на неё.

— Ну, а теперь, прокурор мой доморощенный, рассказывай, как ты меня вычислила.

— С мешком я тебя услыхала и увидела в глазок. — Она не спеша разлила заварку по чашкам узловатыми непослушными руками. — Помнишь, я тебе толковала уже, какая слышимость здесь у нас. А насчёт прощанья… Ты со своей голубкой распрощался. Песни грустные начал петь. Душа моя о тебе заболела. А недавно не спалось мне долго. Слышу, что-то у тебя грохнулось. Потом телефон изрядно попиликал — то ли тебе никак не отвечали, то ли ты номер набрать не мог. И голос у тебя странный был, словно перебрал ты… Поняла, что дело серьёзное, раз уж до того дошло.

Палашов потёр лоб. Неужели баба Лида теперь во всех подробностях знает, какая незадача произошла в его жизни?

— Баб Лид, умоляю, заверь меня, что ты слов не разобрала.

— Та-ак, маленько слыхала только. Люся тебе какая-то понадобилась. Да. И девчонка какая-то в положении. Талантливая девка.

Женька предательски покраснел, что редко с ним случалось.

— Да, бабуль, моя любимая — эта девчонка. Это из-за неё мы с Любой расстались.

— И это из-за неё ты теперь в Москву уезжаешь. Бросаешь Венёв, значит. Небось, навсегда.

— Да загляну как-нибудь, думаю. И не раз.

— Я за тебя молиться буду. Пусть у тебя, соколик ты мой, всё будет хорошо. И даже лучше. Уж кто-кто, а ты заслужил. И пусть тебя, что ли, ничего здесь не держит. И годы ты здесь просадил не самые худшие, но там, там теперь твой камелёк.

— Камелёк, — задумчиво повторил Евгений. — Слово какое пыльное… Сколько у тебя, бабуль, этих словечек припасено?

Чайник забулькал, напоминая о себе. Мужчина встал для того, чтобы долить в чашечки кипятка. Вернул чайник на место, снова подсел к бабуле.

— Кавой-то мне подселят теперь вместо тебя? Мыслится мне, вряд ли такой же славный будет малый.

— Поживёшь — увидишь, — заключил Палашов и отпил чай. — Боюсь, мне теперь тоже не найти такой славной старушки-прокурора. Ну да это не последняя наша встреча! Не будем огорчаться, а будем жить надеждой!

Сам не знал, кого больше подбадривал, но сердце сомнительно сжалось. Всю его знакомую, понятную, худо-бедно обустроенную жизнь предстояло ему тут оставить, для того чтобы с головою кинуться в неизвестность. Потягивало болезненно в груди, не давало решительно, не раздумывая, кинуться в омут с головой. Но тот зов, который шёл теперь из Москвы, был в разы сильнее, несокрушимее. И не зря баба Лида желала ему, чтобы больше его здесь ничего не держало. Хотела ему сердце освободить для лёгкого отъезда, для новой жизни.

Бабуля тоже отпила чаю, а потом встала и пошаркала в комнату. Вернулась оттуда, подошла поближе к Женьке и протянула ему свёрточек.

— А это тебе мой подарок. Будешь вспоминать старушенцию.

Палашов принял свёрток, развернул платочек и увидел образок.

— Кто это, бабуль?

— Это покровитель твой — священномученик епископ Евгений Херсонесский. Я, когда поняла, что ты уедешь, тоже решила тебя одарить. Чувствовала, что обязательно заглянешь ты ко мне проститься. Хорошим именем тебя родители нарекли, подходящим. Спасибо им за тебя.

Мужчина встал и прямо с образком в кулаке обнял старушку, маленькую и сухенькую. А когда отпустил, она сказала:

— А теперь проваливай, милок. Давай-давай! Чтобы момент не испортить.

И его широко и щедро перекрестила.

III

24 декабря 2001 года Сергей Николаевич Борисенко вынес обвинительный приговор. Все обстоятельства по делу Вани Себрова говорили о том, что убийство не являлось умышленным и никто не имел понятия о поджидающем в сарае мальчике. Когда на другой день Палашов узнал по телефону от Бургасова, какие наказания виновным назначил судья, он остался вполне удовлетворён.

Глухова Тимофея Захаровича суд приговорил к пяти годам общего режима по статье 127 УК РФ, а именно: незаконное лишение человека свободы группой лиц в отношении заведомо несовершеннолетнего, которое повлекло по неосторожности смерть потерпевшего. Глухов содействовал следствию, но давал ложные показания. Он искренне раскаялся, но был самым старшим и подстрекал ребят. Себров нарушил неприкосновенность его жилища и покушался на корову, но Глухов, задержав нарушителя, не намеревался передать его правоохранительным органам. Ко всему прочему председатель отлично помнил, что снял с Глухова обвинение в совращении малолетней вовсе не потому, что тот никого не совращал, а по инициативе самой девочки и её представителей.