Шах-Али повернулся и пошел прочь медленной старческой походкой. Наверняка стража ухмыляется ему в спину. Хану хотелось обернуться, бросить в их бездушные лица проклятия. Но усилием воли он подавил в себе это желание. «Я не дам им повода радоваться еще сильнее. О Аллах, разве мало ты меня наказывал за мои прегрешения, за что ты меня обрекаешь на еще большие муки?! – Шах-Али прилег на свое ложе. В покоях было тихо. – Знает ли о моем несчастье царь Иван? Скорее всего, нет… Тогда нужно будет сообщить об этом князю Бельскому. Пусть он расскажет царю о том, как измываются надо мной!»

– Чернила мне и перо! – крикнул хан.

Приказ был исполнен тотчас.

«Брат мой, царь Иван, – писал Шах-Али. – Всюду измена. И во дворе моем, и в государстве Казанском. Меня держат взаперти и на ханство не пускают. Меня не любят, тебя же словами погаными поносят. А сами заправляют ханством по своему усмотрению. Приди же с войском и вызволи меня из плена».

– Эй! Кто там?! – крикнул Шах-Али в приоткрытую дверь.

На его крик вошел слуга.

– У меня к тебе есть просьба.

На лице слуги появилось удивленное выражение – не часто ханы обращаются с просьбой, они больше приказывают.

– Отнеси это письмо князю Дмитрию Бельскому. Тайно… За это я тебе дам… – Шах-Али колебался только миг, потом сунул руку в шкатулку, достал из нее золотую цепь и протянул ее слуге. Это был родовой талисман. Говорили, что он принадлежал самому Батыю, – вот это! А когда принесешь от князя ответ, получишь намного больше! – показал хан на свой браслет, украшенный жемчугом и алмазами.

– Хорошо, – согласился слуга, переборов в себе последние сомнения. – Скоро я вернусь!

Он ушел, а время потянулось в томительном ожидании.

Началась уже вечерняя молитва, когда дверь неслышно распахнулась и на пороге появился дворцовый есаул. Хан посмотрел на вошедшего с опаской. Есаул держал в руках поднос, на котором был какой-то предмет, накрытый платком.

– Это и есть ответ, – проговорил учтиво стражник.

Шах-Али потянулся рукой к платку и, взяв его в горсть, приподнял. На подносе лежала голова слуги, того самого, что был послан с письмом. Открытые глаза его смотрели прямо на Шах-Али – спокойно и даже как-то задумчиво.

– Хану принести чернила и перо? – поинтересовался есаул.

– Ступай! – произнес Шах-Али, и стражник, как и подобает верному слуге, вышел с поклоном, пятясь спиной к двери.

«Теперь все, – подумал Шах-Али, – не добраться до князя Бельского. Нужно что-то придумать, иначе придется разделить участь моего бедного брата Джан-Али».

Сухое, будто высушенное ветром, и темное, словно прокопченное знойным степным солнцем, тело Сафа-Гирея, казалось, не ведало усталости. Седьмые сутки он не сходил с коня. Лошади уже не желали двигаться дальше, люди валились на землю в одном желании – передохнуть хотя бы час. А Сафа все торопил дальше и дальше в степь свое государство, состоящее из трех сотен казаков, четырех жен, двух дюжин наложниц и нескольких кибиток, в которых был уложен скарб бывшего хана.

Гонимый, непризнанный и всеми преследуемый, он переезжал из одного ханства в другое, желая обрести почет и власть. Он научился кланяться, улыбаться недругам, непринужденно веселиться в застолье, и только в дороге Сафа-Гирей давал волю распиравшим его страстям – был зол, раздражителен не в меру и в ярости хлестал плетью по ввалившимся бокам жеребца. Богатство, слава, власть – все осталось в прошлом. Настоящее – бесконечная дорога, изгнание и полнейшая безысходность.

– О Аллах, дай мне силы пережить этот позор, – молил бывший казанский хан. – Я прошу о малом – дай мне силы! Ты можешь все. Что для тебя такая ничтожная просьба твоего раба?!

Но Аллах оставался глух, и кони несли изгнанников все дальше и дальше в степь.

Вдруг жеребец Сафа-Гирея споткнулся и замер. Он больше не хотел идти дальше. Не помогали и уговоры, бессильна была плеть. При каждом ударе конь только шумно втягивал ноздрями воздух, но оставался непокорным воле Сафа-Гирея. И бывший хан смирился. «Ты хочешь управлять ханством, но не можешь справиться даже с конем!»

Когда вокруг Сафы собралось все его небольшое воинство и свита, старшая из жен, Сююн-Бике, осмелилась спросить своего повелителя:

– Куда мы едем, любимый мой?

Сафа-Гирей долго наблюдал за полетом коршунов, а потом, повернувшись к Сююн-Бике, честно признался:

– Не знаю.

Он посмотрел на свое немногочисленное воинство. С ханом в этот час остались только самые преданные.

С ними можно идти до конца.

«Когда-нибудь я отплачу слугам за эту преданность. Аллах, сделай так, чтобы я вернулся на ханство. Я помню свои ошибки и больше никогда не повторю их. Я буду добр, великодушен, щедр. О Всевышний, я никогда зря не пролью крови, будь то даже кровь неверных!» – молился Сафа-Гирей.

– Вперед! – махнул он рукой на юг. – В Хаджи-Тархан. Там Ядигер. Он – мой должник, и я рассчитываю на хороший прием. Быстрее! – пришпорил изгнанник взмыленные бока жеребца.

И тот неожиданно покорно поскакал по выжженной солнцем степи.

– Пусть хан не имеет ни в чем отказа, – наставлял Чура есаула. – Пусть он ест и пьет, что пожелает. Пусть полнится его гарем женщинами, пусть он живет в удовольствии и усладе. Музыканты должны ласкать его слух райскими мелодиями. Пусть жители Казани принимают его за действительного хана. Ему будут отдавать должные почести, а в утренних молитвах муллы постоянно станут поминать его имя! Но Шах-Али должен знать, кто истинный господин на этой земле! Шах-Али должен знать свое место и помнить о том, что он только раб!

– Будет исполнено, эмир, – поклонился есаул настоящему хозяину Казанской земли.

– Хан хочет есть! – раздалось в покоях Шах-Али, и через некоторое время в тронный зал, выложенный коврами и узорчатыми паласами, вошло несколько женщин. В их руках были серебряные сосуды, до самых краев наполненные янтарным медом, кумысом. На золотых широких блюдах лежал шербет, на больших подносах – мясо.

Вошел Шах-Али. За последний год он еще более растолстел.

– Вот сюда, хан, – любезно улыбнулся есаул и показал на заставленную яствами домовину [28]. – Это твое место.

Шах-Али медлил. Как поступить дальше, он не знал. Его хотят унизить, раздавить! Хотят заставить его есть на гробе!

Шах-Али сделал несколько шагов к «столу». Есаул в ожидании поднял глаза на хана.

– Мне не нужно баранины, – произнес Шах-Али. – Я хочу рыбу!

Быть может, самое благоразумное ничего не замечать?

– Хан казанский хочет отведать рыбы! – хлопнул в ладоши есаул.

И тут же вошла девушка. На золоченом подносе она несла осетра. Это было любимое лакомство Шах-Али.

– Пускай все кушанья испробует раб! – потребовал хан.

Привели раба– высокого детину с густой бородой.

– Ешь! – приказал есаул.

Раб трижды широко перекрестил лоб и литые плечи, помолился своему Богу, после чего стал пробовать кушанья. Когда дело было исполнено, он поклонился хану и произнес:

– Отведано угощение. Кажись, не отравлено. Можешь есть, хан.

Шах-Али посмотрел на молодца. Такого ничто не свалит. Надо бы кого поплоше.

– Пусть другой поест, – потребовал хан.

Привели следующего раба. Им оказался тщедушный чернявый мужичонка.

– Уж не это ли пробовать? – удивленно переспросил он, глядя на изысканный обед. И, получив удовлетворительный ответ, пробормотал: – Ладно уж, хоть перед смертушкой поем до отвала.

Невредимым остался и этот пленник, и тогда Шах-Али сделал еще один шаг к «столу».

Домовина была плохо стругана, сосновые доски не пригнаны. Шах-Али чувствовал спиной недобрые взгляды. «Все они хотят моего унижения! Придет же такое в голову, видно, шайтан их надоумил. Прости, Аллах, за упоминание о нечестивом! Пусть же они думают, что я ничего не заметил. Сохрани мою жизнь. Всевышний, а я стерплю! Я замолю все свои грехи, а если я все-таки вырвусь отсюда живым, то поставлю в своем уделе, городе Касимове, в твою честь каменную мечеть! Я перешагну через позор, чтобы выжить и напомнить когда-нибудь о нем обидчикам!»