А у нас в дому коий год — запой,

Подсоби, Господь, с чем поправиться!

У чудных у нас рожи в копоти,

Руки в ссадинах, глотки в ереси,

Наоралися — не расшопчешься,

Нахлебалися — не рассерешься.

Эх, славянка-кровь!

Ух, цыганка-ночь!

Ах, гулянка-мать!

Ох, похмелка-дочь!

А я на черствый день не скоплю пятак,

Я ж на Родине — не в Америке!

Я же рос в лесу! Да мне волк не враг!

Сам сажал дубки-офицерики.

Я же сам растил шубки елочкам,

Шляпки сосенкам, кровь рябины брал,

Сказки складывал против сволочи,

Песни добрые для людей играл.

Чудо-Родина,

Дочка-мамочка,

Грудки в родинках,

Щёчки в ямочках!

И, знать, не все у нас карты битые

В эту ночь, когда месяц чёрт украл,

Ты ж летишь ко мне Маргаритою

На вишневый бал, виноградный бал.

Я люблю слепой нежной жалостью

Край, где Бог своих не найдет,

Где свинья с гусем миловалася,

Где телок волков стерёжет.

Налепи, метель

Арок-портиков!

Закрути, метель,

Снежных чертиков!

Я люблю в мороз

Честно плакать-пить,

С верой Спас-на-Любви

До небес городить!

* * *

* * *

…Боже, весна! — воскресенье, спасение!

Бросить камин, самому запылать.

Слушать, как Моцарта, утро весеннее,

Душу, как ветку лесную, качать.

Первым лучом что за хаос разбужен! –

Солнце на стеклах расплавилось в ртуть.

Вскачь по ручьям да вприпрыжку по лужам

Выбрать спеши на беспутии путь!

Выйдет неспешно принцесса квартальная,

Словно на берег крутой, на крыльцо,

Солнцу, забредшему к ней из Италии,

Томно, как в милость, подставит лицо.

Город — в восторге! Ликует и жмурится.

Ярок, рассеян, как выпивший франт.

Зданья поменяны, спутаны улицы,

Ветер задирист, что твой дуэлянт…

…Боже, весна! — воскресенье, спасение!

Бросить камин, самому запылать.

Слушать, как Моцарта, утро весеннее,

Душу, как ветку лесную, качать.

* * *

* * *

Утром на реке розовый туман,

Словно над водой розы расцвели.

Солнце в молоке. Бьёт хвостом сазан.

А по берегам дремлют ковыли.

Шепчется камыш. Кони на бродах

Фыркают и пьют розовый настой.

Улеглись на дно за звездой звезда,

Словно клад монет древний, золотой.

Церковь на холме, будто бы плывёт

По седым волнам, как по облакам.

Горестный ковчег, Божий пароход,

Тонущих спасай, созывая в храм.

От реки текут ветры-родники,

Утреннюю степь напоить спешат.

В свежести речной зябнут рыбаки.

Небу и воде молится душа.

Было так до нас. Будет и потом.

Чайки над волной кружат сотни лет.

Кто бы нам сказал, может, мы живём,

Чтобы увидать розовый рассвет?..

…Солнце поднялось, растопив туман.

Розы над водой тихо отцвели.

Медленно плывёт рыбий караван,

Отраженьем рыб в небе журавли.

* * *

Проза

Тамара Бубенцова

Баба Яга

1

— Не веришь? Я докажу, что в нашей деревне живёт Баба Яга. Пойдём, если не забоишься! Главное, чтобы она на тебя не покашляла, а- то, сразу умрёшь!

— Да не ври ты! Я уже вырос из возраста, когда в сказки верят! — Настоящая фамилия бабы Яги — Милляр.

— Ну, тогда пойдём, я тебе Милляра покажу.

Митьке-десять и он, во что-быто ни стало, решил доказать своему старшему брату, приехавшему первый раз за четырнадцать лет к их общей бабушке, что настоящая баба Яга существует. И её Родина здесь, в их маленькой таёжной деревне.

Брат приехал два дня назад вместе с большой роднёй, съехавшейся, со всех уголков страны на бабушкин семидесятилетний юбилей. И пока взрослые готовили праздник, детей развлекал Михась, он был самым старшим из бабушкиных внуков. Рожденный под Полтавой в гоголевских местах, он решил держать марку своего знаменитого земляка. И вот уже второй день, излагал своим братьям и сёстрам леденящие душу истории, да так умело, что малыши теперь вздрагивали от каждого шороха, и не отходили от Михася, уверовав, что тот заговорённый и только с ним они в безопасности.

— А, забоялся!? — Митька пустил в ход, последнее средство.

— Я забоялся? Да, пошли! Пойдем, поглядим на твою брехню!

— Маленьких не берём, вдруг покашляет.

По деревянным мосткам братья дошли до окраины деревни, перебрались по хлипкому мостику через ручей и, как вкопанные застыли возле крыльца старого покосившегося дома с полу-рассыпавшимися резными наличниками, в непромытые стёкла которых уже давно не проникал свет. Из печной трубы избушки валил чёрный дым. Митька, чтоб нагнать страху на брата, который и так застыл в каком-то суеверном оцепенении, вперив взгляд в копошащуюся на крыльце груду серого тряпья, брякнул:

— Знала, что мы придём, вот, и печь затопила. Давно свежатенки не ядывала.

Сидящая на крыльце неухоженная бабка с папиросой, сначала заскрежетала что-то невнятное, закашлялась, а потом, как бы подыгрывая Митьке, прокаркала:

— Да, не ядывала, давно не ядывала! — А теперь — бегите! — И зло зыркнув на мальчишек бесцветными глазами, замахнулась на них непонятно откуда взявшимся батогом.

Так быстро «заговорённый» Михась не бегал никогда в своей жизни. Митька от смеху чуть было не лопнул. Он- то знал историю Бабы Яги. На деревне все, как на ладони.

2

— В магазин сельдиваси завезли. Будаиха умерла. В клубе «Отставной козы барабанщика» нонече кажут с удл. — Девка речитативом выдала собранные к обеду новости.

Люську-курилку в деревне знали все. В любое время года, дня и ночи она, вечно бродящая, могла переступить порог попавшегося ей на пути дома и, пересказав все подхваченные в дороге новости, идти дальше. Ладные хозяева приглашали её за стол, чайку похлебать, а то и щец. А, порой, скучающая от одиночества баба, зная о Люськиной страсти к «вошьей охоте», под предлогом поискаться, выспрашивала у девки, знавшей всё и обо всех на деревне, последние деревенские новости.

— Кинёнок-то всё бегает к докторичке?

— Вещи переволок, дак, бают ненадолго.

— Ой — да, много бают!

— Сама я была, вещи ещё не разобраны у порога стоят. Меня дальше порога не пустили. В другой раз звали.

— А когда Будаиху хоронить ладят?

— Дак, сына ждут. Крапивой обложили, таз с оттяжкой под домовину поставили.

— С какой оттяжкой?

— Ну, с красной жижей.

— С марганцовкой?

— Ну, может и с марганцовкой. Жижа тёмная, густая, сказали, чтобы тлен какой-то оттягивала.

— А издалёка ли ждут?

— С целины, а где это- не знаю, да видать далёко, коль всю крапиву у дома извели.

— Про Хихема-то слыхать, что? Здесь, али в район увезли?

— Дак, здесь пока. В больницу повалили.

Люська внимательно вглядывалась в разобранные тупым ножом волосяные проборы, сидящей на табуретке под лампой бабы, разомлевшей от двойного удовольствия. Вшей на деревне, почитай, уж всех повывели. И ножи-гонялки хранили больше для беседы в такой вот интимной обстановке. Был бы в доме мужик, так, подобной срамоты-то не было, но Кожиха, доводившаяся Люське «седьмой водой на киселе» жила одна. В деревне, так или иначе, все были родственниками. И если размотать клубок деревенских фамилий, в конце концов, спутавшиеся генеалогические нити сойдутся в одну — Слудные. В одночасье почти все жители, кроме древних стариков, изжившей свой срок деревни Слудки, переселились во вновь отстроенный лесопунктовский посёлок со всей обустроенной, по тем меркам, инфраструктурой.