— Ты уж не злись, — сказал дядя, — но я тут оглядел каморку, пока тебя не было. Шкаф под завязку забит твоими эскизами.

— Да, я в курсе.

— А чем ты вообще на жизнь зарабатываешь?

— Какая разница?

— Чистое любопытство. Мы ведь не виделись уже сколько? Шесть лет? Семь?

— Тебе правда интересно?

— Не особенно. Но если ты начнешь рассказывать, я сделаю вид, что слушаю внимательно.

Я помолчал, глядя в окно, собираясь с мыслями.

— После Академии я долго работал реставратором картин при галерее. Но это скучно — такое дерьмо приходилось восстанавливать! Поэтому я стал экспертом по ОППИ.

— О-Пэ-Пэ-что?

— Это я так называю: ОППИ — определение подлинности предметов искусства. На самом деле — просто оценщик. Мои клиенты, как правило, богатые коллекционеры. Прежде чем купить картину, они хотят удостовериться, что это не туфта. Иногда для проверки подлинности нанимают сразу трех экспертов — и лишь после того, как все трое, независимо друг от друга, подтвердят подлинность полотна, сделка оформляется. Вообще-то и одного эксперта было бы достаточно, но коллекционеры, как правило, жуткие параноики.

— И много платят эти жуткие параноики?

— На жизнь хватает.

— Да, я заметил. А почему ты свои картины не выставляешь и не продаешь? Ты ведь мечтал стать художником.

Я отмахнулся от его вопроса и задал свой:

— Зачем ты приехал?

В темноте вспыхнул и погас огонек зажигалки, осветив его уставшее лицо.

— Знаешь, как он умер?

— Здесь не курят.

— Его хватил удар…

— Я говорю: здесь не курят.

— Да брось! Здесь вообще не живут. Так что… — он выдержал паузу, сделал длинную затяжку. — Его хватил удар, когда он был в Москве. Он ехал в трамвае, сидел, смотрел в окно и вдруг вскочил с места, стал бить по стеклу ладонью и звать кого-то, стоящего на улице. Потом рванул к выходу, толкая пассажиров. Он кричал, требовал остановить трамвай. Началась суматоха, кто-то дернул стоп-кран, но до выхода Андрей так и не дошел — просто упал ничком и отключился. Инфаркт, — дядя выдохнул струю дыма и стряхнул пепел на прикроватную тумбочку. — Скорая приехала через семь минут. Но — поздно.

Повисла тишина.

— А кого он звал?

— Не знаю. Никто из очевидцев не помнит, выкрикивал ли он имя. Но, говорят, он улыбался, как будто увидел старого знакомого.

Мы снова замолкаем, и меня вдруг охватывает паника: я вспоминаю, что три-четыре дня назад тоже был в Москве и не единожды переходил трамвайные пути.

Ну нет, — даже математически это маловероятно.

— Эй, малек, ты в порядке?

— А? — я испуганно смотрю на дядю, пытаясь сообразить, к кому он обращается. До меня не сразу доходит, что мы одни в комнате.

— У тебя губы дрожат, — говорит он, но дело не в губах — у меня свело челюсть, и я не могу произнести ни слова — зубная боль гудит, как приближающийся поезд. Секунда, две, три, четыре — и ничего не происходит — боль медленно рассеивается, как будто поезд проезжает мимо, мелькая окнами — и я вновь могу говорить.

— Когда это было?

— Что именно?

— Сцена в трамвае.

— Три… теперь уже четыре дня назад.

— Это я понял. А время?

— Время? Утром. В заключении написано: «девять сорок один», по-моему.

Я листаю мысленный ежедневник, пытаясь найти отметки четырехдневной давности, но вижу лишь пустые страницы: вместо мыслей — белые листы. Где же я был? Где? И почему меня так волнует этот вопрос? Словно ответ на него что-то изменит…

— Ну? Так ты поможешь мне? Эй, малек?

— А?

— Я спросил: ты поможешь мне?

— Помогу с чем?

— С чем, с чем — с расследованием, конечно!

— Постой, ты сам сказал, что он умер от инфаркта. Что здесь «расследовать»?

— Много чего. Андрей вел себя странно в последние месяцы: набрал кредитов в банках. Еще и кольт с собой носил. Тебе это не кажется подозрительным?

Я хотел ответить, но не подобрал слов — лишь наблюдал за красным «глазом» сигареты.

— Почему ты молчишь? — спросил дядя.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Ну, не знаю. Например: «Да, я хочу выяснить, как все было на самом деле».

— А если я не хочу?

— Врешь.

— Я знаю, как все было на самом деле. Его погубила глупая одержимость этим дур-р-р-рацким кораблем! Он набрал кредитов в банках, чтобы устроить очередную бесполезную, идиотскую, жалкую, глупую, нелепую, утомительную, бесперспективную, бездарную, хромую экспедицию. А теперь ты, похоже, собираешься принять эстафету.

— Да, не отрицаю, у него была идея-фикс. Но, сам подумай, ведь револьвер доказывает, что в этом деле слишком много белых пятен. Его рано закрывать.

— Да ничего он не доказывает, это просто револьвер — не надо фаршировать его смыслами. Он всегда носил оружие с собой, даже за стол иногда садился с пистолетом. Разве не так?

Дядя поджал губы — он знал, что я прав, и это злило его.

— Я тут подумал, — сказал он, — а что, если корабль действительно исчез не из-за бури? Что если кто-то еще нашел его? Что, если Андрей выследил этого человека… или людей? — он помолчал. — Это очень странно. Поэтому я и хочу закончить его дело — поставить точку.

— Знаешь, как диагностируют шизофрению?

— Причем здесь это?

— Пациенту дают несколько произвольных картинок и просят найти между ними связь. Нормальный человек, выдав пару слабых версий, отшучиваясь, вскоре приходит к выводу, что связи нет. А шизофреник мыслит иначе: он способен найти связь везде — даже между динозаврами и женскими туфлями.

— Так по-твоему, я шизофреник?

— Нет, по-моему, ты и сам не веришь во всю эту ерунду с заговорами. Ты просто хочешь оправдать его безумие.

Дядя хмыкнул.

— Ты так и не понял? Страсть не требует оправданий. Она — и есть оправдание.

— Ой, давай без этой псевдофилософской шелухи! — я всплеснул руками. — Твои слова только звучат красиво: «страсть не требует оправданий». А знаешь, как все было на самом деле? На самом деле он не просыхал неделями. А когда кончался гастрольный тур по вытрезвителям, начиналась очередная эпопея под названием «В поисках утраченной шхуны». Поэтому я и перестал с ним общаться — надоело терпеть запах спирта и болтовню о «Летучем Голландце», — я помолчал. — «Страсть не требует оправданий». Ты хоть сам слышишь, как пошло это звучит? Это лозунг маньяков. Он не применим к реальности.

— Он не применим к твоей реальности. Подумай хорошенько. Страсть — это то, что придает тебе смысл.

— Ох, да ты просто открыл мне глаза! Как же я раньше жил без твоей рафинированной мудрости?

Дядя поднялся с кровати и шагнул ко мне. От него почему-то пахло не коньяком, а крепким кофе. Я ожидал удара, но он лишь ткнул тяжелым пальцем мне в грудь.

— Когда ты бросил военное училище, чтобы заняться живописью, я впервые зауважал тебя. По-настоящему. Потому что ты не боялся чужих мнений. Не боялся отцовского гнева, хотя знал, к чему это приведет. У тебя была страсть. Настоящая. И что теперь? — он обвел рукой комнату. — Ты заперт.

— Не жалуюсь.

— Ну конечно! Художник и одиночество — великий стереотип. Почему все твои картины пылятся в шкафу, в этом дубовом футляре?

— Потому что я ими недоволен.

— Потому что они — твоя реальность. И пока они под замком — ты в безопасности. Пока они там, ты можешь упиваться жалостью к себе, строить из себя Ван Гога, Гогена или… кто там еще умер в одиночестве непонятым?

Я делал вид, что смотрю в окно, потому что боялся взглянуть на дядю. Он продолжал:

— Твоего отца страсть погубила — это так. Остаток жизни он посвятил поискам корабля и потерял себя. Но и ты — ты сейчас дословно цитируешь его путь. Разница между вами только в том, что он растрачивал себя ради конкретной цели — найти шхуну. А в чем твоя цель? Где находится крест на твоей карте? Чего ты хочешь? Отвечай.

— Я хочу пить, — сказал я и вышел из комнаты. В зале было темно, и, направляясь на кухню, я наступил на осколки разбитой лампы.