— А вот я долго стеснялась. Мою подругу за очки дразнили «куриной слепотой», и я боялась, что надо мной тоже будут смеяться. Поэтому и ношу линзы.

— В этом твоя ошибка: нельзя показывать свой страх. Я ношу очки гордо, как знамя — а над знаменами не смеются. Психология. Один мой друг однажды нашел у себя седины — и покрасил волосы. Из-за этого я перестал с ним общаться. Нет, снобизм здесь ни при чем. Просто я считаю, что мужчина не имеет права на косметику. Если ты седой — будь добр гордо носить седину; если лысый — уважай свой череп, не оскверняй его вонючим паричком. Точно так же с очками: они — мой талисман, отличительный знак. И вообще, чем дольше я живу, тем больше плюсов нахожу в плохом зрении.

— Да? И каких же?

— Близорукость очень способствует развитию фантазии. Моему воображению всегда приходилось дорисовывать линии, расплывавшиеся перед глазами. Именно так у меня и появилась эта страсть — страсть к «дорисовыванию» мира.

На лице ее проступила улыбка.

— Да ты прямо апологет слепоты.

— Нет. Между близорукостью и слепотой — пропасть. Слепоты я боюсь больше, чем смерти. А близорукость воспринимаю, как дар.

— Но ты ведь не будешь спорить, что плохое зрение — это все-таки недостаток?

— Все относительно. И недостаток существует только один — недостаток рекламы.

— Не пытайся выглядеть циничным. Я тебя хорошо знаю.

— Неужели? И какой мой любимый цвет?

— Ты любишь все цвета.

— Ладно. Ты победила.

Мимо нас с жутким воем, разбрасывая синие отблески по окнам домов, проехала карета скорой помощи. Марина обернулась, провожая ее взглядом.

— Всегда боюсь их. Мурррашки по коже от этого звука. Он похож на рыдание ребенка, которому нельзя помочь.

— Ты же работаешь в больнице.

— Вот именно. Поэтому и не люблю этот звук.

«Рыдание ребенка» постепенно утонуло в окрестностях, но мы еще какое-то время шли молча, угнетенные синим мерцанием. Марина все оглядывалась (словно ожидая, что карета поедет обратно), не заметила бордюра, оступилась и сломала каблук.

— Ой… что же делать?

— Сломай второй. Так будет симметричней.

— Нет-нет, это мои любимые туфли. Их надо починить.

Она разглядывала место слома, а я разглядывал ее (пульсирующая жилка на смуглой шее, и тонкий белый шрам на щеке, совсем не портящий лица… странно — мы больше года знакомы, а я ни разу не спросил, откуда он взялся? Может быть, это как раз и связано со страхом перед сиреной?).

— Как же я теперь до дома дойду? На одном-то каблуке?

Мы переглянулись. Я присел и стал расшнуровывать левый ботинок.

— Что ты делаешь?

Я стянул ботинок и носок, обнажив молочно-белую ступню и (к своему стыду) грязные ногти.

— Теперь ты не так бросаешься в глаза.

— Зачем ты сделал это?

— Отвлекаю огонь на себя. Идем, — и предложил ей локоть.

Кто-то тихо хихикал в ладонь, кто-то — во все горло, но никого не оставила равнодушным наша странная парочка: хромая барышня на одном каблуке и еще более хромой кавалер в одном ботинке (и со вторым под мышкой). Я шел, по-клоунски переваливаясь с ноги на ногу, и Марина, смеясь, стала подыгрывать мне. Мы так увлеклись этой шарадой, что перестали, только когда небо стало светлеть.

На пути нам встретилась змея; небольшой черный уж с оранжевой головой пересекал дорогу в желтом свете фонаря.

— А-а! Гадюка!

— Не бойся. Это не гадюка, это уж. Змей вообще не надо бояться. Тем более гадюк. Они — добрые существа.

— Это гадюки-то добрые?

— А ты знаешь, что гадюки — самые привязчивые существа в мире?

— Неужели?

— Да, — я задумался, глядя на воду. Фонари на дальнем берегу отбрасывали зыбкие иглы света на речную рябь. — В пустыне Атакама обитают так называемые песчаные гадюки. Когда самец встречается с самкой, они сплетаются так крепко, что почти душат друг друга, но это еще не брачные игры — они знакомятся. В процессе знакомства они кусают друг друга — обмениваются ядами — и впадают в кому. Но пока они безвольны, пустыня поглощает их; ветер меняет песчаный ландшафт. Когда гадюки просыпаются, то находятся уже далеко друг от друга, глубоко в песках. И всю оставшуюся жизнь они просеивают песок. Ведь яд партнера теперь в крови, они — одно целое. Собственно, песчаные гадюки нападают на людей только потому, что те стоят на песке, который им предстоит перерыть.

— Как красиво.

— Может быть. Но ни одна пара гадюк еще не смогла воссоединиться.

— Как? Почему?

— Пустыня. Песок движется. Ветер разносит его, разбрасывает. Барханы принимают новые формы. Но гадюки чувствуют друг друга, они, наверно, даже могут общаться, ведь яд в их крови — и есть привязанность.

После долгого спора я признался, что это лишь красивая легенда, но добавил, что песчаные гадюки действительно зарываются в песок, как будто ищут что-то важное.

Теперь я чувствовал себя уверенно, хотел впечатлять — подошел к витрине магазина, приложил к стеклу ладони, чтобы блики фонарей не мешали смотреть внутрь. Затем стал долбить кулаком в дверь.

— Что ты делаешь? Не надо.

Я подмигнул и стукнул еще раз — ботинком, который держал в руке. Помещение магазина озарилось тусклым светом — это открылась дверь где-то внутри. Квадрат желтого света из дверного проема засверкал на кафеле, и меж столов, изгибаясь на неровностях, задвигалась тень. Дверь открыл седобородый старичок, облаченный в халат, подол которого тащился за ним по полу, точно шлейф невесты, и, когда мы вошли вслед за ним, то боялись наступить на этот «шлейф».

— Привет, Егорыч.

— Какого черта, Андрей? — бормотал бородач. — Я так хорошо спал.

— Плачу в десять раз больше, — сказал я. Старик задумался, считая, потом махнул рукой.

— Ладно.

Мы приблизились к прилавку, и Егорыч зажег лампы. Прилавок озарился дрожащим неоновым светом, и, прищурившись, мы увидели… мороженое.

— Выбирайте и валите. Я спать хочу!

— Мне три шарика шоколадного. А тебе?

— То же.

— Два рожка — по три шоколадных шарика, — сказал Егорыч. — Хорошо, черт возьми.

— Нет, три рожка, — сказал я.

— Да хоть тридцать три! — бородач потянулся за вафлями. — Ты все равно заплатишь десять раз.

Когда рожки были готовы, я взял один и протянул старику.

— А это тебе, Егорыч. Спасибо, что впустил.

Тот нахмурился.

— По мне похоже, что я хочу мороженого?

— А разве не хочешь? Все любят мороженое.

— Все, кроме меня.

— А дети у тебя есть?

— Да, дочка.

— Как ее зовут?

— Лида.

— Значит, это — для Лиды.

— Да, — усмехнулся он, провожая нас к выходу, — так ей и скажу: «Это тебе от психа в одном ботинке, что ворвался ночью в нашу лавочку».

Восток светлел. Мы недолго посидели на скамейке, в парке у прудика, глядя на уток.

В восемь утра у Марины начиналась смена, я проводил ее до больницы, мы попрощались (да-да, сцена с поцелуем), и я ушел, чувствуя приятное тепло под ребрами.

Я шагал по улице, глупо улыбаясь и здороваясь со всеми подряд. У меня было такое хорошее настроение, что я высыпал всю мелочь из кармана в грязную ладонь какого-то бродяги. Идти домой не хотелось, поэтому я отправился в парк развлечений, где несколько раз прокатился на колесе обозрения, по-детски радуясь той высоте и ощущению полета, которое давал аттракцион. Потом я купил у Егорыча еще рожок ванильного и долго в забытье сидел на скамейке, и очнулся, лишь когда растаявшее мороженое потекло по руке.

Наступило раннее утро понедельника — в парке не было ни души. Только одинокий полицейский шагал по аллее. Проходя мимо, он поглядел на мои ноги и спросил:

— Вас что — ограбили?

Только тут до меня дошло, что я потерял левый ботинок.

«Что ж, — подумал я, — раз один ботинок исчез, то хранить второй не имеет смыла». Поэтому я просто снял его и бросил в урну; следом отправились носки. Полицейский изумленно смотрел на меня. Я подмигнул ему — и пошел домой, ощущая ступнями холодные, влажные камни брусчатки и удивляясь, что раньше никогда не ходил босиком по улице.