Повисла тишина. За окном прокатилась сирена скорой помощи.

— Нет, извините, — смущенно, почти шепотом, сказала она. — Дело не в вас, это все отец. Я приехала сюда, чтобы посмотреть на вас. Я надеялась, что вы шарлатан, который под предлогом идиотского расследования пытается стрясти денег с моего отца. Но вы, я вижу, и сами не в восторге от всей этой чехарды.

Я ничего не ответил, лишь пожал плечом.

— Я зла на него, понимаете? Простите, что сказала плохо про вашу книгу. На самом деле она мне понравилась. Я почти ничего не поняла, но историю жизни Ликеева вы описали очень интересно.

— Ну, спасибо… наверное.

Она села за стол и долго смотрела на кремированную курицу. Я сел напротив.

— А что не так с вашим отцом?

— В последнее время — все. Он стал ужасно мнителен с тех пор, как отошел от дел. Ему почему-то кажется, что он скоро умрет. И еще эта навязчивая идея о восстановлении генеалогического древа. Он и раньше тратил много сил, пытаясь найти «связь поколений». Но это были короткие периоды. А потом он прочитал вашу книгу, и его увлечение превратилось в настоящую одержимость. Он боится умереть сиротой, понимаете? — она посмотрела мне в глаза и вдруг сказала. — Отвернитесь.

— Что?

— Я говорю: отвернитесь.

— Зачем?

— О господи! Вам что, сложно отвернуться на пару секунд или закрыть глаза?

Я устало вздохнул и закрыл лицо ладонями.

— Всё, открывайте.

Я раздвинул пальцы и увидел в самом центре круглого стола, рядом с обугленной курицей цилиндр — точнее, пачку денег, скрученную в цилиндр и перетянутую синей резиночкой.

— Это что?

— Ваша премия.

— За какие заслуги, если не секрет?

Она облизнула губы, набираясь смелости, потом заговорила очень быстро, проглатывая знаки препинания:

— Я хочу чтобы вы в самое ближайшее время нашли все нужные доказательства даже если их не существует придумайте их главное чтобы они были максимально достоверны чтобы папа вам поверил.

Повисла тишина.

— Позвольте, я уточню: вы просите меня фальсифицировать доказательства?

— Я просто хочу, чтобы мой отец обрел покой.

— И для этого я должен солгать ему, так? Забавно, я ведь только вчера читал лекцию о фальсификациях, и вот теперь…

— Послушайте, Андрей, я больше всех заинтересована в вашем успехе. Но вы сами три минуты назад признались мне, что не верите в папину теорию. Поэтому я и прошу вас об услуге.

Я долго смотрел ей в глаза.

— Скажите, вы читали «На дне» Горького?

— А какое это имеет значение?

— Да так… просто спросил, разговор поддержать.

— Давайте опустим диалог, связанный с моральными аспектами лжи, — она пальцем подтолкнула денежный цилиндр в мою сторону. — Я как-нибудь переживу это. Сейчас у меня другая цель: я хочу, чтобы он успокоился. И я вижу лишь один способ добиться этого — дать ему утешение. Пусть и ненастоящее, зато оно погасит его одержимость — для меня это гораздо важнее. Решайте. У вас десять секунд, — под давлением ее длинного розового ногтя денежный цилиндр упал на бок и покатился в мою сторону.

Я накрыл его ладонью и сказал:

— Хорошо. Называйте меня «Лука».

***

Когда дверь за Анной захлопнулась, я тут же набрал номер ее отца.

— Ал-ло?

— Вечер добрый. У меня только что состоялась необычная беседа с вашей дочерью.

— С Анной? Она еще у вас?

— Ушла две минуты назад. Передала деньги и ушла.

— Какие д-деньги?

— Даже не знаю, как объяснить. Я бы назвал их «тридцатью серебряниками», но в этой пачке их явно больше тридцати, да и к серебру они отношения не имеют.

— К чему вы клоните?

— А что здесь непонятного? Ваша дочь только что заплатила мне за фальсификацию вашего генеалогического древа. И я согласился. Извините. Слишком уж велик был соблазн. У меня с деньгами сложные отношения — я, знаете ли, деньгозависимый, можно даже сказать «деньгоголик».

Он долго молчал.

— А зачем в-вы мне об этом раск-к-казываете?

— А вы догадайтесь.

Снова пауза — и его улыбающийся голос:

— Я вп-п-печатлен. Как вы п-п-поняли, что это п-п-проверка?

— А я и не понял. Сначала. Но потом вспомнил, что наше знакомство началось с тройной лжи.

Он засмеялся (и даже смех у него был заикающийся).

— Что ж, Ан-н-ндрей А-н-ндреич, поздрав-вляю. Вы — п-первый, кто догадался. Вы с-с-сдали экзамен.

— Спасибо, Лжедмитрий. Я польщен. Честное слово. Скажите мне только одно — ну, так, из чистого любопытства — сколько еще идиотских «экзаменов» мне предстоит выдержать?

— Пусть это будет сюрприз. Вы любите сюрпризы?

— Нет. У меня сюрпризофобия. Страшная болезнь.

— Тем хуже для в-в-вас. Что ж, приятного в-в-вам в-вечера. «Тридцать серебряников» м-можете не в-в-возвращать.

— И в мыслях не было.

— И еще одно.

— Да?

— Не н-называйте м-меня Лжедмитрием. Н-никогда.

***

Ночью я не мог уснуть, и, чтобы как-то отвлечься, стал разгребать коробки, привезенные Анной: тяжелые стопки пыльных желтых листов расположились на столе. Среди архивного хлама обнаружился и альбом репродукций Ликеева. Я открыл его на первой попавшейся странице и увидел — надо же! — «Крестный ход». Эта картина всегда нравилась мне больше других — возможно, потому, что ее физическое воплощение было давно уничтожено, и она существовала лишь как идея (Платон, наверно, был бы в восторге!). В 1917 году, узнав от матери, что его любимой картиной топили камин, Ликеев впал в депрессию. Говорят, он несколько дней ни с кем не разговаривал. Вообще, сожжение «Крестного хода» считается переломным моментом в творчестве мастера. Он долго отказывался верить в сожжение — он убедил себя в том, что на самом деле «Крестный ход» украли, и развернул масштабное расследование, пытаясь отыскать полотно. Эпопея с поиском утраченной картины продолжалась долго — и лишь спустя семнадцать лет Ликееву удалось разорвать порочный круг: он нашел в себе силы написать «Крестный ход» заново, пересоздать свою лучшую картину. Естественно, новый «Ход» отличался от старого («ветхозаветного», — шутил мастер), — композиция изменилась, ведь и автор за столь долгий срок стал другим человеком. Новая версия картины среди искусствоведов носит название «Пересозданный Крестный ход».

(В своих «Лекциях об искусстве» Рескин выражает одну очень интересную мысль — он размышляет над гравюрой из своей коллекции, копией картины, оригинал которой был сожжен: «Я хочу, - пишет он, - чтобы вы пожалели об этой потере и… помнили следующее: то, что остается у нас от произведений искусства, относится к тому, чем мы могли бы обладать, если бы были бережливы, [так же,] как эта гравюра относится к оригиналу».)

Вообще, пересоздание(или восстановление) — ключевое слово, если мы говорим о наследии Ликеева. Большая часть его картин позднего периода строится именно на этом приеме: «Возвращение Платона в Академию», «Реставрация Москвы после сожжения 1812 года», «Пересоздание Савла» (не «Обращение Савла», как у Караваджо или Брейгеля, а именно «пересоздание» — это важно).

Однако вернемся к нашей картине: на первый взгляд композиция здесь не отличается оригинальностью: многие русские художники обращались к этой теме — наиболее выразительным я считаю полотно Ильи Ефимовича Репина («Крестный ход в Курской губернии»).

Но Ликеев не любил просто отражать реальность — как любой великий художник он всегда наполнял ее смыслом, и его «Крестный ход» — именно такая, осмысленная, картина. Мы видим торжественное шествие — люди идут в сторону храма, купола которого видны вдалеке. Казалось бы, ничего необычного, но при внимательном изучении в глаза бросаются нестыковки: во-первых, среди идущих нет ни одного человека в рясе, во-вторых — ни одного креста. Возникает вопрос: какой же это крестный ход тогда?

Дмитрий Ликеев был противоречивым человеком: он верил в Бога, но не в церковь. Церковную атрибутику — кресты, рясы, ладан и прочее — он считал «ненужным украшательством».