Студенты уставились на меня, ожидая комментариев. Я ощутил знакомый прилив стыда. Вот так всегда — один раз сделаешь глупость, и потом всю жизнь за нее расплачивайся.

— Что ж, — сказал я, — тогда начнем, пожалуй. Задание номер один: поднимите руку те, кто знает, как включить проектор!

— Он включен.

— А? — я оглянулся и увидел, что над доской уже светится белый экран. — Прекрасно.

— Простите! — тот же студент в третьем ряду.

— Что?

— Вы не представились. Как нам вас называть?

— Мое имя — Андрей Андреевич Карский. Я эксперт по определению подлинности предметов живописи. Занимаюсь в основном русскими пейзажистами и специализируюсь на одном из них — на Дмитрии Михайловиче Ликееве. Слышали о таком? Ну и ладно. Сейчас услышите. Именно ему будет посвящена первая лекция. И четыре следующих. Если честно, я считаю, что рассказ о моей профессии можно уместить и в одну лекцию, — даже в одно слово: «скукотищ-ща», — но так как лекций должно быть пять — я решил, что просто пять раз прочитаю вам первую лекцию. И не надо так на меня смотреть, это не я придумал, что повторение — мать учения.

Снова поднятая рука в третьем ряду.

— О господи, что еще?

— Вы так и не ответили: что случилось в Питере в 2003-м?

По аудитории прокатился сдавленный смешок. Студенты снова уставились на меня. Я достал из рюкзака пачку слайдов, вставил их в проектор и нажал кнопку на пульте — на белом экране возникло изображение: две картины.

— Вот первый слайд. Что вы видите?

— Картины.

— Браво, Шерлок! Я спрашиваю, что именно вы видите?

— Это «Наводнение» Дмитрия Ликеева, — сказала девушка в первом ряду.

— Верно, — кивнул я. — А вторая картина?

— Так же самая.

— Нет. Одна из них подделка. Вы ведь изучаете живопись. Ответьте мне на такой вопрос: чем слово «подделка» отличается от слова «копия»?

Молчание, и — с задних рядов:

— Ничем.

— Неправильно. Разница между «подделкой» и «копией» проста: первая пытается выдать себя за оригинал, вторая открыто заявляет о своей вторичности. Это ясно? Отлично. Идем дальше: попытайтесь ответить на следующий вопрос: чем оригинал отличается от подделки?

Смущенное молчание, и снова — с дальнего ряда:

— Оригинал дороже!

Всеобщий смех.

— Браво, Шерлок! — сказал я, дождавшись тишины. — Еще варианты?

— Оригинал лучше нарисован, — подала голос девушка из первого ряда.

— Нет. Главное, что должен знать эксперт: оригинал не обязательно нарисован лучше подделки. Я видел имитации, по исполнению не уступающие оригиналам. Кто-нибудь из вас знает, кто такой Ханс Ван Меегерен?

Молчание.

— Запишите это имя, — я взял мел и накарябал на доске имя голландца. Аудитория наполнилась шелестом открываемых тетрадей.

— Х-а-н-с. В-а-н. М-е-е-г-е-р-е-н. Голландский живописец, самый талантливый фальсификатор двадцатого века. Он подделывал Вермеера, и его имитации были настолько точны по исполнению, что когда он признался, никто не поверил ему. Обязательно прочтите его биографию — весьма поучительно. Итак, может, кто-нибудь все-таки ответит мне: чем оригинал отличается от подделки?

Снова неуверенный голос с задних рядов:

— Оригинал самоценен?

— Ну… — я развел руками. — Это скорее философский ответ, конечно. Но, в целом, верно. Имитация паразитирует на оригинале, она существует лишь за счет него. Давайте попробуем ответить на вопрос: почему мы вообще наслаждаемся красотой? И — наслаждаемся ли? И как мы определяем, что красиво, а что — нет?

На самом деле эксперименты показывают, что люди не способны даже «Пепси» от «Кока-колы» отличить, если налить напитки в одинаковые стаканы — чего уж говорить о красоте?

Если Джошуа Белл, знаменитый скрипач, спустится в метро, достанет из футляра скрипку Страдивари за три с половиной миллиона долларов и сыграет «Каприз» Паганини, он соберет денег/аудитории не больше, чем самый обычный студент гнесинки в соседнем переходе. Это проверенный факт — репортер журнала «Вашингтон пост», Джин Вайнгартен, провел такой эксперимент в 2007-м году.

Способны ли мы вообще видеть красоту, или все это — лишь вопрос контекста/уместности/информационного шума?

Разве скрипичный концерт красив только в стенах Карнеги-холла?

И все же в этом есть определенный смысл. Первый и самый очевидный вывод: удовольствие от красоты неразрывно связано с ритуалом. Игра на скрипке в симфоническом зале тронет нас сильнее, чем в переходе метро — потому что в зале она является частью важного ритуала: акустика, оркестр, магия имени исполнителя и прочее.

Или вот еще пример: в ресторане сидят два человека, оба заказывают зеленый чай с жасмином. Одному приносят чайник из исинской глины и долго рассказывают о волшебных свойствах чайника («глина эта обладает пористой структурой, но поры у нее особенные — они пропускают воздух, но не воду; и даже больше — чайник способен „запоминать“ вкус чая и отдавать его мелкими дозами с каждым новым завариванием» — в общем, чудеса, да и только), другому посетителю приносят тот же чай, из той же упаковки, но — в простом фарфоровом чайнике с эмблемой ресторана.

Вопрос: кто получит больше удовольствия?

И если правильный ответ «посетитель-номер-один», то значит ли это, что удовольствие можно запрограммировать? Или же все наоборот — человек всегда чувствует подделку и тянется к тем предметам, которые действительно имеют ценность?

Ведь обычно при прочих равных (качество, цена) выигрывает та вещь, которую наделили биографией. Интересно получается: мы доверяем только тем вещам, у которых есть прошлое. Причем не обязательно славное и благородное — исследования показали, что вещи Гитлера, например, люди обычно оценивают выше, чем вещи других политиков. Отсюда и берет начало наша страсть к коллекционированию. И, кроме того, именно поэтому в каждом языке существует слово «подделка», используемое как раз для маркировки вещей-без-сущности/вещей-без-биографии.

Я замолчал. Студенты терпеливо записывали. И вдруг — поднятая рука в последнем ряду.

— А можно спросить?

— Да, говорите.

— Так что же все-таки случилось в Питере в 2003-м?

Снова смех в аудитории. Я устало вздохнул и прищурился, стараясь разглядеть шутника. Скользнул взглядом по лицам — и вдруг оцепенел. Там, в углу, за самой дальней партой, возле двери, сидела она — Катя. Мое прошлое. Моя биография. Я сразу узнал эти рыжие прямые волосы и косую челку, скрывающую пол-лица. Она упорно писала что-то в своей тетради. Мои мысли спутались — в последний раз я видел ее — когда? Когда это было? — два, нет, три года назад — в аэропорту «Домодедово» — она стояла с чемоданом в очереди к терминалу с надписью «Лондон, Хитроу». Откуда она здесь? Когда она вернулась? И она ли это вообще?

— Андрей Андреич?

Я тряхнул головой.

— А?

— Я спросил: что случилось в Питере в 2003-м?

Я посмотрел на шутника и, стараясь сохранить твердость тона, произнес:

— В 2003-м году Санкт-Петербургу исполнилось ровно 300 лет. А теперь вернемся к нашей теме. Запишите первый пункт: рентгенография — это первое, что делает эксперт, когда к нему попадает сомнительная картина. Он делает рентгеновский снимок, чтобы получить информацию о структуре красочного слоя, — я отчаянно старался не разглядывать дальние ряды, чтобы не встретиться взглядом с ней. С ней. С ней. Я просто нажал кнопку на пульте, и на экране появилось новое изображение. — Вот второй слайд. Те же две картины, точнее — их рентгеновские снимки. Что вы видите?

— Они разные.

— Браво, Шерлок! Еще варианты?

— Левый снимок светлее.

— Верно. Что это значит?

Зачем она приехала? Зачем?

— Художник использовал более плотные виды красок?

— Ве-ерно, — я посмотрел поверх очков на девушку в первом ряду. — Откуда вы знаете?

— Я читала учебник.

— Ах да, учебник. Их еще читают? Что ж, ладно, вы молодец. Что вы еще можете сказать об этих снимках?