— Гс-с-споди, какая глупость…

— Нет, серьезно. Ты ходишь очень быстро, но при этом нетвердо держишься на ногах, часто спотыкаешься.

— Может, ты еще и будущее по походке умеешь предсказывать?

— Издевайся, сколько хочешь, а я все равно прав. Потому что именно твоя походка выдает тебя. Подумай сам: матрос ходит, широко расставив ноги, ведь он большую часть жизни проводит на качающейся палубе. Для обычного человека море — это отдых, а для матроса — это борьба. Точно так же с живописью: для многих рисование — это ремесло, но для тебя — это проверка на прочность.

— Перестань подлизываться. Какая на фиг проверка? Я не настолько тщеславен, чтобы клюнуть на эти твои дифирамбы.

— То-то и оно, что у тебя нет тщеславия! — Петр ткнул пальцем вверх, словно призывая люстру в свидетели. — В том-то и проблема! Художник без тщеславия — все равно, что хирург без скальпеля. Если бы оно у тебя было, твои картины уже давно висели бы…

— Если скажешь «в Лувре», я тебя ударю. Ногой по лицу.

— … в других хороших галереях.

— А если ты у нас такой эксперт по походкам, тогда скажи мне, кто она? — я кивнул на даму в красном плаще, прошедшую мимо нашего столика и подсевшую к лысому джентльмену в углу. Петр даже не оглянулся на нее.

— Она парикмахер.

— И как, твою м-мать, ты определил это? Она как-то не так виляет попой или ее ноги похожи на ножницы?

— Нет, просто я знаком с ней. Стригся пару раз в ее салоне, — он засмеялся, взял кружку, глотнул пива, поморщился и стал искать взглядом официантку: — Прошу прощения, мадемуазель, вы принесли мне теплое пиво. Но я точно помню, что заказывал холодное.

Официантка посмотрела на него так, словно собиралась ответить: «Я приносила холодное, а вы его сами нагрели!» — но, к счастью, лишь буркнула «простите» и унесла кружку. Петр проводил взглядом ее длинные ноги и снова заговорил со мной:

— Итак, вернемся к нашим енотам: скажи-ка, почему тебя так обидела моя теория походок?

— Не знаю. Наверно потому, что я подумываю бросить живопись.

Петр снова засмеялся, обнажив свои идеальные зубы.

— Чего смешного-то? — спросил я.

— Ты просто ходячее клише!

— В смысле?

— Сколько лет я тебя знаю? Шесть? Восемь? Ты постоянно нудишь, что хочешь все бросить. Старая песня. Ты как тот ленивый разжиревший муж: он устал от жены, но никуда не уходит, потому что это слишком накладно; да и некуда идти.

(Я хотел рассказать Петру, что разучился рисовать; что уже год моя рука вместо лиц выводит рожи. Что мне снятся кошмары, в которых я отчаянно прячусь от человека в красной майке. Я хотел признаться во всем, но передумал. А смысл? Ну что он мне скажет? «Держись, друг»? «Это пройдет»? Тьфу! Детский лепет.)

— Знаю-знаю, — сказал я. — Здесь проблема в другом: раньше я брался за кисть из гордости, потому что думал, что отражаю суть вещей, потом — просто от скуки; а теперь — надоело. И не надо хихикать, я серьезно. Вот, взгляни на Икара, — я кивнул на картину. — Брейгель был катастрофически прав: не важно, какие ты создал крылья, потому что результат один: утонешь — а всем будет плевать.

Петр покачал головой.

— Ох, как же тебе себя жалко. Бедный ты бедный.

— Иди в жопу.

— Пойми: самое опасное для художника — стать философом. К тому же именно эта картина и опровергает твои слова. Потому что она натолкнула тебя на мысль о незамеченном подвиге — а значит, она все-таки обладает силой, в ней зашифровано послание. В этом ведь суть искусства: оно превращает путаницу в узор.

— Не совсем так. Оно создает иллюзию узора — и только. Путаница никуда не исчезает.

Петр отмахнулся.

— Те же китайцы — только в профиль.

— Яйца.

— Что?

— Правильно говорить: «те же яйца», а ни «китайцы».

— О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне — неинтересно — твое — нытье!

— За что я тебя уважаю, так это за чуткость, — сказал я.

— Чуткость — бабская черта характера, — отрезал он. — Нет, серьезно, сам подумай: даже если ты сожжешь мольберт и перестанешь заниматься экспертизой картин, — хотя, по-моему, у тебя кишка тонка, — чему ты хочешь себя посвятить? Ты ведь ничего не умеешь. С твоими навыками только в маляры возьмут.

— А почему нет? Стану маляром. Как Том Сойер.

— Нет, не станешь.

— Почему это?

— Да ты ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! Кроме того, ты слишком брезгливый.

— Думаешь, что так хорошо знаешь меня?

— Ага.

— А давай поспорим, — я протянул руку и кивнул на картину. — Брейгель будет свидетелем.

— На что спорим?

— Хм… если я проработаю маляром неделю…

— Месяц.

— Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.

Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.

— Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.

— Боишься проиграть? — спросил я.

Он хмыкнул и пожал мою руку.

— А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…

— Пять.

— Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».

— Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?

Он улыбнулся, — нижняя губа его блестела.

— Лично мне — никакой. Ты нищий — с тебя нечего взять. Я просто хочу показать тебя своим студентам. Чтобы они знали, в кого рискуют превратиться, если не смогут отрастить хребет.

Простодушный мой друг, Петр! ­Теперь это уже неважно — и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?

***

Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты — только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому — обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.

Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.

— Слушаю, — сказал он.

Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:

— Кхм-кхм… а М-марина дома?

Послышался шорох — и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» — «Кто это тебе звонит среди ночи?» — «Не твое дело! Дай».

— Алло, Андрей, это ты?

— Да, привет.

— Привет. Прости, это мой брат. Приехал погостить.

Хотя мы с Мариной считались всего лишь друзьями (она так считала), мне было приятно, что она оправдывается.

— Я звонила сегодня, чтобы поздравить с днем рожденья. Но было занято.

Эти ее слова вызвали у меня странный прилив тепла в груди — значит, она помнит, когда у меня день рожденья! Я закрыл глаза и представил себе ее — она сейчас перебирает пальцами свою огромную косу.

— Да, я был занят, — сказал я, имитируя спокойствие. — Праздновал. Я звоню по важному делу.

— Сейчас, подожди, я выйду в коридор, — в трубке хлопнула дверь. — Говори.

— Нет, сначала ты скажи: какие слова ты сегодня выписала себе на руку?

(Я мысленным взором видел, как она улыбается и смотрит на тыльную сторону ладони.)

— «Get over — преодолеть» и «wisdom — мудрость». А у тебя — какие?

Я посмотрел на свою руку — синие буквы почти стерлись за день.