В субботу он встал рано, но воздух уже пылал. Он натянул старую рубаху и штаны, закрутил белье в стиральной машине, потом спустился помыть «ситроен» и перекопать свой крошечный садик. В десять он позвонил теще, но та не отвечала, и дежурная тоже не знала ничего. Он сел подсчитать свои галилейские расходы, но сколько ни приписывал, итог получался оскорбительно ничтожным, и он от досады порвал все бумажки, снова отправился к стиральной машине, вынул и развесил белье, потом убрал в кладовке, выбросив старые банки с давно засохшей краской, решил было пойти под душ, но ему жалко было сбрасывать рабочую одежду, и он стал думать, что еще можно было бы сделать, но ничего не придумал и позвал младшего сына спуститься в вади. Они уже много лет не ходили туда вместе. Но мальчику было лень подниматься, и Молхо сначала расхотелось идти самому, но он тут же одернул себя, надел старые ботинки и решительно вышел из дома. Он начал спускаться по знакомой тропе, удивляясь, как быстро пожелтела молодая весенняя трава; сама тропа была завалена обрезками досок и обломками разрушенных стен, мешками с цементом, ржавыми баками для нагрева воды, в одном месте валялась даже старая, но целехонькая стиральная машина — убедительное свидетельство растущего благосостояния его соседей, — но чем глубже он спускался, тем больше природа брала свое, становясь такой, как обычно, — молчаливой, непокорной, упрямо и бурно рвущейся к жизни, — и вскоре уже полная тишина нависла над узкой извилистой дорожкой, которая теперь временами почти исчезала в густых зарослях. Залив и стоящие над ущельем дома скрылись из виду, заслоненные диким кустарником, ему казалось, что он попал в непроходимые джунгли, и его сердце забилось чаще. Он остановился, подумал было, не вернуться ли обратно — подниматься, наверно, будет тяжело, — но, прислушавшись к себе, понял, что сил у него хватит, в последние дни он даже почему-то чувствовал себя сильнее, чем прежде, и пошел дальше, пока не добрался до самого дна ущелья, где после зимних дождей вырос великолепный ворсистый ковер вьющихся растений, так и манивший поваляться на нем, — но Молхо удержался от соблазна, увидев, что земля под этим тонким зеленым слоем вся усеяна снесенными водой обломками — в одном месте белели даже кости какого-то околевшего животного. Через несколько шагов он снова увидел море и решил не возвращаться, а пойти наверх по противоположному склону, почти лишенному растительности, — там он мог выйти на западный Кармель и позвонить домой кому-нибудь из детей, чтобы подъехали за ним на машине. Идя вдоль вади, он наткнулся на трех женщин, которые весело пили чай, сидя на толстом коричневом одеяле, улыбнулся им и даже обменялся несколькими словами, потом пошел дальше и начал взбираться вдоль голого склона по другой тропе, круто поднимавшейся к стене жилых домов, венчавшей вершину невысокого холма. Солнце уже жарило вовсю, и подъем по этому незнакомому и очень крутому пути был утомителен, тем более что в самом конце тропа оказалась перегороженной проволочным забором, отделявшим двор первого дома от вади. Он с трудом преодолел заграждение, расплатившись за это порванными штанами и глубокой царапиной на ноге и сожалея, что затеял эту авантюру, — грязный и усталый, с пересохшим горлом и с разодранными штанами, он выбрался наконец на маленькую горбатую улочку, где увидел синагогу, откуда степенно выходили люди в кипах, — но никакого признака телефона-автомата. У него созрел план — сейчас он доберется до дома престарелых, незаметно прошмыгнет в комнату тещи, а уж там что-нибудь придумает.
Наклонив голову, он прошел через большую стеклянную дверь в начищенный до блеска вестибюль, где толпились старики в темных субботних костюмах, — они приветливо оглядывались на стеснительно пробиравшегося по коридору человека в рваной грязной одежде, очевидно принимая его за пришедшего что-то чинить рабочего и с удовлетворением отмечая, что это еврей, а не араб, — вошел в солидный, тяжеловесный, медленно ползущий лифт, поднялся на девятый этаж и постучался в дверь тещи. Ответа не было. Он попробовал повернуть ручку — дверь открылась, он вошел и с изумлением увидел, что обычно аккуратная комната теперь пребывает в полном беспорядке — на полу валяется открытый чемодан, на стуле висит брошенное наспех женское платье, на перилах маленького балкона лежат выложенные для проветривания подушки и перины, — и не успел оправиться от потрясения, как из-под простыней, лежавших на большой тещиной кровати, поднялась незнакомая ему женщина в просторной фланелевой пижаме — низкорослая, плотно сбитая, лет тридцати пяти, с большими, горящими глазами. Он тут же понял, что это дочь тещиной приятельницы — та, что, по рассказам тещи, доставляла ее подруге большие неприятности, потому что никак не могла прижиться в центре абсорбции и хотела вернуться обратно в Россию. Сначала ему показалось, что она в страхе, едва ли не в истерике от его неожиданного появления: нежилась себе в постели старухи и вдруг такое вторжение! — но потом он понял, что она, кажется, просто пьяна. «В такое время, летом, с утра?!»— поразился он, почувствовав весьма явственный запах спиртного. Оказалось, что эта русская почти не знает иврита, не говоря уже об английском или французском, — она лепетала что-то невразумительное, сама смеялась над собой и вообще показалась Молхо какой-то неестественно возбужденной.
За окном безмятежно сияло яркое синее небо, а эти двое, в комнате, никак не могли найти общий язык — он все пытался объяснить ей, кто он, а она пыталась объяснить ему, где находится хозяйка комнаты, не переставая при этом хихикать по поводу каждого ивритского слова, которое ей удавалось выдавить из себя, как будто каждое из них было чем-то невероятно остроумным. Однако в конце концов она отчаялась и, выведя его на балкон, ткнула пальцем вниз, где на траве позади здания, в нескольких шагах от небольшого бассейна, окруженного цветущими розами, загорали на цветастом одеяле его теща и ее подруга. Он кивнул, подумал было зайти в туалет, чтобы глотнуть воды из-под крана и утолить жажду, но тут же передумал, ему хотелось побыстрее покинуть эту пьяную женщину, он торопливо вышел в коридор, вернулся в лифт, но не спустился сразу донизу, а сначала остановился на пятом этаже, где располагалось отделение для больных, — там царила обычная торжественная тишина, только двери в палаты были настежь открыты из-за внезапно нагрянувшей жары и видны были суровые старцы, молча восседавшие у постелей своих умирающих родственников, листая пятничные газеты, — у него защемило сердце, когда он увидел такую знакомую ему обстановку, все эти прозрачные пластиковые мешочки капельниц, серые кислородные баллоны, кресла на колесах, на мгновение ему захотелось снова сесть рядом с каким-нибудь умирающим и тоже посидеть — молча, отдыхая, прикрыв глаза, — но тут одна из сестер заметила его и торопливо поднялась, как будто желая загородить ему вход, и тогда он приподнял порванную штанину и показал ей свою царапину. «Я зять госпожи Штаркман, — объяснил он шепотом, — я подумал, что вы сумеете оказать мне первую помощь». И она тут же завела его в маленькую, залитую солнцем амбулаторию, где ему продезинфицировали рану, посыпали ее каким-то теплым желтым порошком, напоминавшим пыльцу весеннего цветения, и даже перевязали большим бинтом — чувствовалось, что им доставляет удовольствие, в порядке исключения, возиться с простенькой царапиной здорового человека, — а сам он тем временем скользил наметанным взглядом по окружающим медицинским приборам, с удовлетворением убеждаясь, что в меру ограниченности своих материальных средств он тоже сумел обеспечить свою жену самым современным уходом.
Твердо ступая на перебинтованную ногу, он спустился обратно в вестибюль, отчетливо ощущая, что лето, подкравшееся, как всегда, незаметно и неожиданно, так и окружает его жарой, рвущейся изо всех окон, и, выйдя на заднюю лужайку, прошел, выпрямив спину, упругим и сильным шагом, прямо к двум старым женщинам, устроившимся на одеяле в углу возле бассейна, растроганно заметив, что жара совсем сморила его старенькую тещу, которая дремала, лежа в легком домашнем халате, бесстыдно расслабившись в летней нирване и широко раскинув венозные ноги, а ее русская подруга, склонив белую голову, в которой сверкали остатки золотистых нитей, сидит молча, явно напуганная этим неожиданно и непривычно палящим солнцем, и охраняет сон и покой своей подруги. Увидев Молхо, она тут же поднялась, встретив его своим обычным, легким и странным полупоклоном, и на этот раз даже представилась: «Стася», — с готовностью заговорив с ним на вполне приличном иврите. Он шепотом, чтобы не разбудить спящую, хотя и немного обеспокоенный ее подозрительно глубоким сном, объяснил ей, что с ним случилось, где он был и почему вдруг появился у них, с некоторой даже гордостью показав ей свежую повязку на ноге, рассказал о встрече с ее дочерью там, наверху, и спросил, почему эта молодая женщина никак не может прижиться в стране, но тут теща приоткрыла глаза, видимо услышав сквозь сон голос зятя, с удивлением посмотрела на него, и в ее серых от старости, размягченных солнцем глазах появилась какая-то насмешливая искра. Он повторил ей свой рассказ и снова продемонстрировал повязку, но она, казалось, не слушала, и тогда он стал рассказывать ей о внуках и внучке и увидел, что она едва держит глаза, расслабленная дремотой и зноем, еще немного — и совсем растает на солнце, — и его сердце вдруг сжалось при мысли, что эта старая женщина так спокойно наслаждается жизнью, лежа у бассейна под ярко-синим субботним небом, как будто уже совсем забыла о смерти своей единственной дочери.
