Он торопливо подошел к дому, заглянул в одно из окон, увидел там человека, лежащего на кровати под несколькими одеялами, вошел и грубо, бесцеремонно растолкал спящего. Наконец-то перед ним был неуловимый Бен-Яиш — молодой парень в плотной фланелевой пижаме, действительно больше похожий на студента, чем на руководителя местного совета. Бен-Яиш с трудом разлепил заспанные глаза, заморгал, увидев наклонившегося над ним незнакомого человека, потом улыбнулся виноватой улыбкой: «Это вы? Я ужасно сожалею. Пожалуйста, извините меня». Молхо весело склонился к нему: «Да уж, ничего не скажешь, вы меня совсем заморочили». Но Бен-Яиш перебил его, он уже не мог остановиться: «Нет-нет, вы должны меня извинить, ради Бога! Эго я виноват. Произошла ужасная путаница. Я ведь вчера ездил к вам в Хайфу. А потом не мог выбраться оттуда ночью. Но почему вы не спали у меня, ведь я сказал секретарше, чтобы она дала вам ключи? И велел ей показать вам наши бухгалтерские книги. Поверьте, вы ошибаетесь в своих подозрениях, я вам это докажу! Да, мне уже сказали, что вы искали нашу новую дорогу и новый парк, но я вам все покажу, все планы, и проекты, и документы, вы все увидите! Просто тут у нас было несколько безработных, у которых кончился срок выдачи пособия, и им нужно было помочь, и поэтому мы перевели им немного денег в счет бюджета будущего года, но в конце концов мы все сбалансируем, клянусь вам, мы ни в чем не нарушим рамки бюджета, вы увидите сами! Но только, может быть, вы поможете нам оформить эти бумаги? Подскажете, что можно утвердить и как это все представить? У меня ведь совершенно нет опыта, а это все так сложно: нам дают деньги только на развитие, но люди не могут жить без денег, а если они умрут, то ведь никакое развитие не нужно, разве я не прав?»

Молхо молча сидел возле него и слушал, не возмущаясь и не раздражаясь, уже наполовину побежденный, наполовину смирившийся, и душа его постепенно наполнялась симпатией к этому молодому парню с лицом, еще припухшим от сна и покрытым давно не бритой щетиной, с такими горящими, увлеченными глазами. Он понимал, что не в силах даже упрекнуть его, тем более сейчас, при свете этой радостной зари, после того, как он уже увидел и узнал всех этих его людей, и впрямь достойных глубокого сочувствия. Он подождал, пока Бен-Яиш оделся, они выпили кофе, и он вышел следом за ним в прохладное, прозрачное утро, слегка дрожа от возбуждения, — они отправились на окраину поселка, где Молхо торжественно показали наспех воткнутые в землю — очевидно, минувшей ночью — саженцы кустиков и деревьев, которые должны были изображать заложенный здесь парк, — оттуда его повели на другой конец, к свежим кучам песка и щебня, сброшенным с трактора на одну из проселочных дорог, пересекавших поселок, где на сильном огне стояла черная бочка с кипящим асфальтом, а рядом с ней — дорожный каток, старый, раскрашенный зеленой краской, вроде тех, что так волновали его воображение в детстве. Их всюду встречали дружелюбно улыбавшиеся местные люди, которые выжидательно и доверчиво смотрели на Молхо, а Бен-Яиш все говорил и говорил, и развертывал чертежи, и показывал планы, и размахивал бумагами, и умоляющим голосом просил: «Вы только объясните мне, как это все записать в таком виде, чтобы не вызвать незаслуженных подозрений, чтобы не было лишних неприятностей, потому что нам вполне достаточно тех, что мы уже имеем». Наконец Молхо остановился, и раскрыл свой портфель, и сказал, что сейчас он ему все объяснит.

Они проработали все утро, в уже знакомом ему школьном кабинете, под звуки детского хора, который разучивал в соседнем помещении весенние пасхальные песни, — видимо, в преддверии какого-то концерта. Нельзя было не признать, что секретарша, она же учительница пения, была женщиной энергичной во всех отношениях, потому что голоса, вырывавшиеся в коридор, казалось, овладевав ли всем школьным пространством, до самого последнего уголка, заодно весьма вдохновляя Молхо на поиски все новых путей улучшения отчетов Бен-Яиша и заполнения пробелов в его финансовой документации. К одиннадцати утра они закончили свою работу, и Молхо понял, что может наконец распрощаться с Бен-Яишем, и с поселком, и со всеми его жителями, но перед тем, как покинуть школу, неожиданно попросил секретаршу позвать маленькую балерину из пятого класса — он должен о чем-то с ней поговорить, — ее привели к нему прямо с занятий, и он, напустив на себя строгий вил. велел ей обязательно передать отцу и матери его глубокую благодарность за их гостеприимство. Она стояла перед ним в школьном коридоре, худенькая, смуглая и серьезная, снова в своем балетном трико и больших странных очках, кивала головой в знак понимания, и он чувствовал огромную жалость к этому очаровательному ребенку, потому что ясно знал теперь, что вскоре ее ожидают тяжелые времена, — слезы невольно выступили на его глазах, и, наклонившись над ней, он обнял ее, расцеловал и шепнул тихо, так, чтобы слышала только она: «Ты замечательная девочка. Я тебя никогда не забуду. Кого ты больше хочешь — братика или сестричку?» — «Кто родится», — заученно ответила она, как будто повторяя чужие слова.

Время близилось к двенадцати, и его предупредили, что, если он не хочет застрять здесь на всю субботу, ему лучше поторопиться, потому что в пятницу последний автобус уходит раньше обычного. Автобус был рейсовый и добрых два с половиною часа трясся по проселочным дорогам, исколесив по пути, казалось, всю Галилею и останавливаясь чуть не в каждом поселке и деревне, и, когда он прибыл в Хайфу, приближение субботнего покоя уже было разлито в воздухе, хотя до вечера было еще далеко. Дома он, к своему удивлению, обнаружил всех трех своих детей, которые весело расправлялись с обедом в кухне: дочь все еще была в офицерской форме, а студент казался спокойным и довольным после того, как этим утром сдал последний экзамен. «Ты здорово загорел, — сказали они хором, — тебе идет!» Он рассказал им о поселке, о тамошних индийцах и даже немного о девочке в очках и балетной форме, потом заглянул в кастрюли, сурово оглядел стол и потребовал от студента, чтобы тот немедленно вымыл посуду, а сам отправился в ванную, принял душ, побрился и пошел прилечь, усталый и вымотанный, но тоже очень довольный, как бывало в прошлом, когда возвращался с долгой резервистской службы.

Когда он проснулся, стоял теплый весенний вечер. Дети снова были на кухне, и он упрекнул их: «Вы что, забыли? Сегодня же суббота». Но они сообщили, что бабушка только что звонила, она сегодня не придет к ужину, потому что у нее свои гости — ее русская подруга с дочерью. Объяснение его не удовлетворило. «Ну и что? — сказал он. — С бабушкой или без бабушки, а субботний стол нужно накрыть. Что это вы?» — и, прервав их трапезу, потребовал перенести ужин за субботний стол в салоне и даже зажечь свечи.

Чуть позже позвонили знакомые, которые уже давно ему не звонили, — не сможет ли он прийти к ним сегодня вечером, у них собирается компания? — и Молхо обрадовался, потому что его давно беспокоило молчание всех друзей и знакомых, ему казалось, что его уже начали понемногу забывать, и хотя он знал, что друзья и раньше принимали его, скорее, из-за жены, потому что сам он был никудышным собеседником, слишком скучным и утомительным, но тем не менее считал, что они и ему обязаны какой-то толикой внимания — по крайней мере из уважения к покойной.

Он переоделся и отправился в гости. У знакомых собрались несколько пар, часть из них он знал по предыдущим встречам, но были и незнакомые, в частности толстая раскрашенная женщина, рядом с которой его немедленно усадили. Она жадно смотрела на него влажными коровьими глазами и совсем ему не понравилась. Оказалось, что она разведена и специально приехала из Тель-Авива. Видимо, ей уже многое о нем рассказали, потому что она задавала очень уж назойливые вопросы. Вначале ее внимание его позабавило, но она быстро ему надоела, он стал отвечать коротко и сухо, а потом и вовсе погрузился в обиженное молчание. В конце концов она поинтересовалась, бывает ли он в Тель-Авиве, и он ответил: «В последнее время почти не бываю — бензин уж очень подорожал». Она покраснела и заметила: «Но ведь можно и автобусом». — «Да, — сказал он не очень любезно, — я знаю, я как раз сегодня ехал автобусом три часа из Галилеи в Хайфу, теперь мне этого хватит на всю оставшуюся жизнь». Сидевшие рядом люди, которые напряженно прислушивались к их беседе, натянуто засмеялись, и Молхо почувствовал, что хозяйка сердится на него, и вдруг испугался, что они окончательно разочаруются в нем и махнут на него рукой.