Следовательно, историк пытается реконструировать картину прошлого, исходя не только из современной системы понятий, но и в не меньшей мере опираясь на проникновение в духовный мир, воображение и психологию людей изучаемой эпохи. Ментальные установки, верования и фантазии людей суть столь же неотъемлемые аспекты социально-культурной системы, как и ее материальные основы.

В своей работе историк сознательно или спонтанно руководствуется одной из двух предпосылок. Либо он исходит из мысли, что поступки людей иных эпох диктовались теми же самыми мотивами и взглядами, которые присущи человеку нашего времени, другими словами, что человеческая природа в сущности неизменна. В таком случае для него, историка, не представляет особой трудности объяснить действия людей далекого прошлого. Но при этом налицо опасность, что под масками людей, канувших в Лету, окажутся его современники и он сам.

Либо же избираемая историком стратегия — и в этом случае она предпочитается вполне осознанно, — исходит из презумпции, согласно которой сознание и поведение людей исторически изменчивы, а потому необходимо выяснить, в чем заключается специфика тех психологических установок, которыми люди в ту или иную эпоху руководствовались в своих деяниях. Марк Блок и Люсьен Февр, крупнейшие историки первой половины XX века, исходили именно из этой предпосылки. Как подчеркивал Февр, историк должен по возможности представить себе «умственный инструментарий» (outillage mental) людей прошлого, ту «интеллектуальную оснастку», при посредстве которой они осваивали мир.

Задача исторической науки в этом смысле заключается в реконструкции, в той мере, в какой это позволяют источники, образа Другого — человека иной культуры, иероглифы которой необходимо расшифровать. То, что кажется чуждым, странным и нелогичным с нашей точки зрения (например, вера в чудо, в сверхъестественное исцеление), могло быть естественным, неизбежным и исторически обусловленным способом мышления людей далекого прошлого, способом, соответствовавшим строю их жизни и структуре их мировосприятия. Следовать подобной научной стратегии несравненно труднее, нежели придерживаться первой из упомянутых предпосылок, но именно этот метод является единственным и необходимым для проникновения в тайны поведения людей минувших эпох. Только придерживаясь этой стратегии, историк поступает в соответствии с принципами исторического познания. Ведь оно направлено не на открытие каких-либо универсальных законов и повторяющихся моделей, но на выявление индивидуального и неповторимого.

Изложенный выше ход мыслей еще не был вполне ясен Марку Блоку в то время, когда он работал над «Королями-чудотворцами». Скорее он только нащупывал то направление, в котором десятилетия спустя пойдет часть историков, осознавших себя приверженцами исторической антропологии[1017]. При жизни Блока самое это понятие еще не было выковано. Тем не менее Блок напряженно искал выход из тех тупиков, в которые зашла традиционная позитивистская историография.

Чему, собственно, посвящена книга «Короли-чудотворцы»? — Истории одного поверья, которое на протяжении ряда столетий владело сознанием широких масс народа. Историк изучает обстоятельства, при которых люди верили в чудотворную силу монарха, но предмет исследования Блока — не одно только «суеверие», проявлявшее удивительную устойчивость несмотря на то, что реальность ему не соответствовала: больные не исцелялись от прикосновения короля, что ни в коей мере не препятствовало их уверенности в том, что он обладает чудодейственной силой. Сейчас уже нелегко представить себе тот комплекс эмоций, который испытывали больные золотухой и их близкие: ту меру отчаяния, какая побуждала их искать физического контакта с особой монарха, наделенного, как они уповали, способностью избавить их от этого распространенного в Средние века недуга, и надежды, возлагаемые людьми той эпохи на чудо всякий раз, когда их постигали болезни и многие другие невзгоды. За помощью они обращались не только к королю, но и к святым, их реликвиям и гробницам; они совершали паломничества к тем местам, где, как они были убеждены, концентрировалась целительная мощь носителей сверхъестественного начала. Короли Франции и Англии, как правило, не почитались в качестве святых (Людовик IX был скорее исключением), но представление об их особо тесной связи с божественными силами, отчасти восходившее еще к дохристианскому времени, было повсеместно распространено. Корни этой веры были столь глубоки, что она продержалась в Англии до XVIII, а во Франции даже до начала XIX века.

Но тем самым предметом исследования Блока было не только отношение людей той эпохи к чуду, — оно открывает специфический аспект политической ментальности и идеологии. Авторитет монарха зиждется как на его власти, так и на принадлежности к определенной семье, роду, члены которого унаследовали особые способности и среди них — силу исцелять золотушных. В наши дни политологи и публицисты применяют понятие «харизма» почти без разбору ко всякого рода лидерам, тем самым выхолащивая его изначальное содержание. Обращаясь к Средневековью, мы можем восстановить более узкий и глубокий смысл харизмы. Ею были отмечены лишь те индивиды, которые обладали генеалогическими привилегиями, подтвержденными и санкционированными церковью. Их харизма не была индивидуальной и не зависела от качеств обладавшего ею лица. Каков бы ни был тот или иной монарх, его способность творить «королевское чудо» определялась его происхождением и церковным помазаньем.

Однако, как отмечает Блок, силой совершать подобное чудо обладал не один лишь монарх, — она могла воплощаться в седьмом сыне любого из его подданных. Такой отпрыск простолюдина был «кум королю» и мог потягаться с ним своею чудесной способностью. Таким образом, «королевское чудо» имело как бы два источника: магию, носителями которой были определенные лица, и религиозно-церковную санкцию, превращавшую короля в целителя.

В сочетании этих двух источников обладания королями Франции и Англии целительной способностью, как оно изучено Блоком, в латентном виде можно усмотреть контуры проблемы, которая получила более отчетливую формулировку несколько десятилетий спустя после трагической смерти этого великого ученого. Собственно, лишь в 60е — 70е годы историки всерьез задались вопросом о противостоянии и взаимодействии двух тенденций средневековой культуры — официальной и народной. Первая из этих тенденций, на изучении которой по преимуществу и сосредоточивалось внимание исследователей, выражала господствующие идеологические установки церкви и королевской власти; это культура элиты, образованных, нашедшая выражение как в религиозных догматах и теориях, так и в церковных ритуалах. Но под этим ясно выраженным идеологизированным пластом верований и сакральных практик скрывалась текучая и трудно уловимая магма поверий и представлений, которая лишь частично подверглась христианизации и на которую официальные идеологи смотрели свысока, настороженно, с недоверием, смешанным с неприятием и непониманием. Этот уровень верований, обычаев, ритуалов, привычек сознания и поведения историки нередко именуют «народной культурой».

Подобная квалификация едва ли вполне удачна, ибо самое понятие «народ» расплывчато и может быть очерчено по-разному. Тем не менее это обозначение указывает на существование разветвленной системы миропонимания и повседневного поведения людей, по большей части не приобщенных к грамотности и учености. В противоположность людям образованным, мысли которых запечатлены в богословских трактатах и церковных предписаниях, в толкованиях юристов и королевских постановлениях, большинство населения средневековой Европы оставалось «немотствующим большинством», «людьми без архивов», и об их видении мира и религиозно-магическом поведении историки, как правило, не могут узнать непосредственно, из первых рук. Указания о «народной культуре» мы находим в текстах, вышедших из-под пера идеологов, проповедников и других представителей церкви, которые почти неизменно квалифицировали эту чуждую им духовную стихию в качестве «ереси», «невежества», «язычества» и «суеверий».