Он позвонит через неделю! В такие минуты ей хотелось забрать у Андрея свой старый Пинин, прыгнуть в него и через час оказаться в такой дремучей чаще леса, в которой не берет ни одна связь, а уж таких холеных выскочек нет и в помине. При мысли о лесе в голову снова полезли мрачные воспоминания, а перед глазами мелькнула сводящая с ума сцена — стена дождя, низкие, стелющиеся до черной земли лапы елей, словно скрывающие следы преступления, а под ними... под ними...

— Кто это был?

Голос вырвал Анну из тяжелых воспоминаний. В дверях стояла Лена.

Лена была щуплым, высоким подростком с только начавшей формироваться грудью и застывшим взглядом. Анна подозревала, что этот безэмоциональный взгляд не был показателем внутренней пустоты — это был защитный экран, проникнуть через который ей пока не удалось. В детстве девочка хапнула лиха, скитаясь по детским домам, пока Анна не забрала ее оттуда.

— Прости, что ты спросила?

— Кто звонил? — бесцветно повторила Лена, словно специально стараясь выглядеть незаинтересованной.

Почему она спрашивает? Ждет звонка? От кого?

— Никто. Просто никто, — ответила Анна.

— Ясно.

— Хочешь есть?

— Нет, спасибо.

— Ясно.

Воцарилось неловкое молчание. Надо было что-то еще спросить, и мысли Анны метались в черепной коробке, спешно ища решения. Хотя нет, спрашивать нельзя — психологи говорят, что дети могут воспринять это как попытку чрезмерного контроля. Тогда что? Что-то сказать? Но что именно? Да уж, Смолина, пока ты будешь думать — девочка уже вырастет!

— Анна, можно я посижу за компьютером? — опередила ее Лена.

«Анна». Собственное имя из уст ребёнка резануло, словно холодный нож по венам. Анна сглотнула ком, и посмотрела Лене в глаза.

— Ты можешь называть меня просто «мама».

Лена потупилась и опустила взгляд, уставившись в пол. Повисла пелена молчания, преодолеть которую внезапно оказалось непросто.

— Так можно? — негромко вновь спросила Лена, не поднимая глаз.

— Да, — коротко ответила Анна.

Лена поплелась в другую комнату к компьютеру, безвольно свесив плечи, словно птица, запертая в клетку.

Какого черта, подумала Анна. Горячий ком злости поднялся от живота к груди, разгораясь в пожар. Она злилась на эту нелепую ситуацию, на органы опеки, трезвонящие каждую неделю, на Лену, за то, что никак не решится назвать ее мамой, а главное — на себя, за то что упомянуло это слово.

Внезапно вновь раздался звонок, и Смолина вздрогнула. Кто вообще придумал этот чертов аппарат, по которому абсолютно любой желающий может вторгнуться в твою личную жизнь в любое время? Анна сорвала трубку.

— Я уже все сказала!

— Мотылек-1, прием!

Смолину окатило ледяной водой, словно она вновь оказалась в том злополучном лесу под проливным дождем.

— Какого черта тебе надо?

— Можно было и повежливее после стольких лет совместной работы, — послышался слегка укоризненный голос Светы из трубки.

— За вежливостью не ко мне, — сухо ответила Смолина.

— Как дела? Как работа?

— Думаешь, что-то интересное может происходить у менеджера в типографии?

— Мало ли, может ты сменила место... Как-никак три года не общались.

— Знаешь, я отлично жила эти три года. И никто не называл меня Мотыльком. Его больше нет.

— Как скажешь, Ань.

Смолина подумала, что эти три года она старалась не вспоминать Свету, и вообще забыть все, что ее связывало с AnnaSearch.

— Я понимаю, что ты отошла от дел...

— Ты правильно понимаешь, — перебила ее Анна. — И мне не интересно кто у вас там снова пропал.

— Не пропал, а нашёлся.

— Тем более. Живые меня интересуют еще меньше.

— Я посчитала, что ты должна это знать. Но, если хочешь, я не буду говорить.

Пауза.

Вот на хрена, на хрена спрашивается ворошить прошлое? Три года — это срок. За три года раны способны зарасти, затянуться новой кожей, лишь во время дождей отзываясь тупой болью. Но только если эти раны не ковырять.

Смолина взглянула в окно. Стоял конец сентября, и ветер прилепил к окну мертвые желтые листья. Снова осень. Снова этот голос. Снова.

Анне хотелось бросить трубку, разбить к чертям этот аппарат, так беспардонно позволяющий любому вторгнуться в ее личное пространство. Но пластырь с раны был уже оторван, и под ним показалась незажившая травма. Главное, соли туда не сыпануть.

— Но только в последний раз. Больше не звони мне. Никогда. А теперь говори.

— Мы нашли Лисинцеву.

Руна 3.

«Мать тогда по милой дочке,

По исчезнувшей девице

Горько, горько зарыдала,

Говорит слова такие:

«Матери! Вы не качайте

Никогда в теченье жизни

В колыбели ваших дочек,

Не воспитывайте деток,

Чтоб насильно выдать замуж,

Как, бедняжка, я качала

В колыбели мою дочку»

Калевала

Цветок был очень красивый. Тоненький стебелек, едва опушенный прозрачными волосками, на котором покачивалась аккуратная чашечка, увенчанная пятью лепестками. Фи-ал-ка. Красивое слово! Маленькая Аня очень любила его повторять и наблюдать за тем, как при произношении язык танцует во рту. «Фи» было похоже на французское приветствие, что-то легкое, как мамин поцелуй. На «ал» язык энергично устремлялся вперед и утыкался в зубы. Завершающее этот балет «ка» говорилось с легким придыханием, как нечто интимное и очень личное.

Ане нравилось слова «фиалка», но еще больше ей нравилось другое название этого цветка — Анютины глазки. Словно это был только ее цветок, и больше ни чей.

Темно-зеленые листочки выше переходили в более светлый оттенок.

— Как твои глазки, — говорила мама. — Анютины глазки.

Мама называла это умным словом «гетерохромия». Аня же просто знала — глаза у нее необычные, с неравномерным распределением цвета, как у листьев фиалки. В общем — анютины глазки.

— Береги свой цветок! — Наставляла мама.

Ее фиалка росла в розовом горшочке, который стоял на окошке.

Аня знала по рассказам бабушки и мамы, что дикие цветы растут в других условиях. Кто-то в поле, под дождями и ветрами, которые треплют нежные лепестки — того и гляди вырвут с корнем. Кто-то — в пустыне, без воды и заботы. А какие-то цветы выращивают в специальных местах с единственной целью — быть сорванными.

Аня не хотела, чтобы ее цветок сорвали. Ей хотелось, чтобы он так и остался таким нежным, не знающим града и холодных ветров. Ее личный цветок, который недоступен ни для кого.

***

Петрозаводск был небольшим городком, затерянным среди тайги и озёр. Тишина, лес, мало людей — всё, что нужно человеку, уставшему от большого города. А Анна устала. Устала от бесконечных питерских пробок и толкучки в метро в час пик. Толпа вызывала у неё приступы панической атаки, и последние годы Смолина терпеть не могла метро.

В Петрозаводске было всё то, за что Анна так любила Питер — элегантность архитектуры, музеи, культура, и не было всего того, за что она ненавидела культурную столицу — толп людей и шума. Петрозаводск был её идеальным городом. До того момента три года назад, когда она не поняла — даже в идеальном месте живет человек. А человек способен на такое, отчего у иного зверя шерсть встанет дыбом.

Боковая стрелка светофора загорелась зеленым, и Анна свернула налево. Влажный асфальт шипел под колесами Ларгуса. Онежская набережная встретила Смолину моросящим дождем, таким же мерзким, как и ее настроение.

Вообще она любила дождь — в первую очередь потому, что в дождь было меньше людей. Мир становился серым, словно из него стирали все краски, и это устраивало Анну. На фоне этой серости она не выглядела странно. Не нужно делать вид, что ты довольна жизнью, приветливо улыбаться баристе, когда берешь третий за день латте. Прохожие сновали по тротуарам, моча свои брендовые туфли в грязных лужах и матеря обдающих их грязью таксистов. Маски падали, тушь и краски стекали с лиц, обнажая истинный лик. В дождь мир, вместе с заполняющими его людьми, становился таким, каким был на самом деле, без прикрас — безликим и однотонным.