Он тяжело сглатывает, смотрит в пол, затем снова поднимает взгляд на меня и яростно спрашивает: — Во сколько я вылетаю?

— Ты не летишь.

Он делает шаг вперед, глаза сверкают, мускул дергается на его челюсти. — Я лечу. Нравится тебе это или нет, я еду в Москву. Это моя вина. Это моя ответственность. Я собираюсь найти ее.

Стараясь говорить ровным голосом, я говорю: — Ты пойдешь туда, куда я тебе скажу. Прямо сейчас ты нужен нам здесь.

Он разочарованно качает головой. — Я здесь бесполезен, и ты это знаешь. Я не могу сосредоточиться. Я не могу спать. Я, блядь, едва могу думать!

— Говори тише. Сделай вдох. Возьми себя в руки.

Он закрывает глаза, запускает руки в волосы и тяжело выдыхает. — Прости. Черт. Он опускает руки по бокам и смотрит в окно. Его голос понижается на октаву. — Я должен найти ее. Я должен. Я чертовски схожу с ума.

Что-то в его тоне заставляет меня пристально посмотреть на него.

Я знаю, что он тонет в вине за то, что произошло. Он винит себя больше, чем Слоан или я. Его страдания ощутимы. Он ходит под таким густым черным облаком страданий, что у него есть своя атмосфера.

Возможно, для этого есть причина, выходящая за рамки очевидного.

Внимательно наблюдая за ним, я говорю: — Мне нужно, чтобы ты присмотрел за Слоан, пока меня не будет. Я соберу команду, буду информировать тебя о наших успехах, как только мы доберемся туда.

— Я полечу! — рычит он, стуча кулаком по моему столу. — Я не спрашиваю разрешения!

Я не реагирую. Я просто стою и смотрю на него, пока он не понимает, что выдал себя.

Он никогда бы не говорил со мной с таким неуважением, если бы не его сердце.

Он опускается на стул рядом с собой, опускает голову на руки и стонет.

Через мгновение я тихо говорю: — Она не в твоем вкусе.

Он выдыхает. — Я никогда раньше не встречал женщину, которая могла бы заставить меня покраснеть.

Иисус Христос. От гнева мой тон становится жестче, чем должен быть. — Знаю ли я все, что мне нужно знать об этой ситуации?

Он вскидывает голову и умоляюще смотрит на меня. — Я никогда и пальцем ее не трогал. Клянусь могилой моей матери. Ничего не случилось. Она даже не знает.

— Ты хочешь сказать, что это только с твоей стороны симпатия?

— Да.

Я знаю, что он говорит правду. У Паука не такое лицо, которое может скрыть ложь.

Я поворачиваюсь к окну и смотрю на улицу, размышляя. Какое кровавое месиво.

Из-за моей спины Паук говорит низким, настойчивым голосом. — Малек будет ждать твоего прихода. Он будет ждать. Наблюдать. Меня никто не будет ждать.

— Он видел твое лицо. Он знает тебя.

— Он знает тебя лучше. Все знают. Ты идешь по улице в Москве, и в течение часа каждый из Братвы в стране будет знать, что ты там.

Он делает паузу, чтобы до меня дошло. — И ты знаешь, что не можешь уйти и оставить Слоан здесь. Даже если бы ты попытался, она бы тебе не позволила. Ты действительно хочешь, чтобы она последовала за тобой в Россию? Потому что мы оба знаем, что она бы это сделала. Так или иначе, она бы это сделала.

Я сердито говорю: — Я в курсе.

— Так пошли меня. Я могу прилететь незаметно, чего не можешь ты.

Вздыхая, я отворачиваюсь от окна и сажусь напротив него. — Москва огромная. У тебя может уйти десять лет на поиски. У нас даже нет отправной точки. Это все равно что искать одну-единственную песчинку на пляже.

—Да, — кивает Паук. — Итак, чем раньше мы начнем, тем лучше.

Мне не нравится выражение его глаз. В них нетипичный вызов. Намек на мятеж.

Я выдерживаю его мятежный взгляд и твердо говорю: — Ответ отрицательный. Я тебя не отпускаю. Это было бы смертным приговором. Я придумаю что-нибудь другое.

Паук, неглубоко дыша, пристально смотрит на меня. Я могу сказать, что он изо всех сил пытается контролировать свои эмоции и тщательно подбирает слова, которые заставят меня передумать.

Наконец, он сдается. Он встает и идет к двери.

Прежде чем уйти, он поворачивается ко мне. Удерживая мой взгляд, он тихо говорит: — Я не буду сидеть сложа руки, пока этот русский сукин сын делает с девушкой все, что ему заблагорассудится, Деклан. Я не буду стоять в стороне.

Он уходит, тихо закрыв за собой дверь.

Два часа спустя он пишет мне из Ла Гуардиа.

Мой рейс вот-вот взлетит. Я позвоню тебе, когда она будет у меня.

— Ты чокнутый сукин сын, — говорю я вслух пустой комнате, пораженный. — Тебя убьют.

Затем я беру телефон и звоню единственному человеку в мире, который может мне сейчас помочь. Человеку, который знает всех и вся, хотя он умер больше года назад.

Киллиан Блэк.

25

Райли

Я долго лежу неподвижно, уставившись в стену. Без очков мое зрение размыто, но я могу сказать, что стена сделана из бревен.

Я прикована к постели с огнестрельным ранением в бревенчатой хижине наемного убийцы в России. Я была без сознания неделю, и некоторые мои органы были удалены.

Я бы посмеялась, если бы мне уже не хотелось плакать.

Мне нужно в туалет, поэтому я осторожно перекидываю одну ногу через край матраса. Несколько минут спустя, когда мое дыхание приходит в норму, я перекидываю другую ногу и сажусь.

Боль такая сильная, что у меня слезятся глаза. Кажется, меня сейчас вырвет.

Малек появляется передо мной и берет за плечи. У меня такое чувство, что он хочет встряхнуть меня в гневе, но он этого не делает. Вместо этого он рычит на меня.

Тяжело дыша, я говорю ему под ноги: — Мне нужно в туалет.

— Тебе нужно оставаться в постели.

— Мне нужно. Воспользоваться. Туалетом. Ты можешь помочь мне встать или можешь убраться с моего пути, но я не собираюсь мочиться в эту кровать.

Тишина. Недовольное ворчание. Затем он осторожно поднимает меня за подмышки и стоит, держа, пока я стону, раскачиваюсь и пытаюсь сохранить равновесие.

— Черт. Черт!

— Сосредоточься на своем дыхании, а не на боли.

Я хватаю его за скованные предплечья и делаю глубокие вдохи, пока не пройдет самое страшное.

Я где-то когда-то читала, что огнестрельное ранение более болезненно, чем роды, и помню, как смеялась над этим. Например, как может проталкивание человека  через пизду причинить меньше боли, чем попадание пули?

Вот как. Это проиходит прямо сейчас.

Роды только разрывают твое влагалище на части. Пуля разрывает все твое тело.

— У меня тоже выпала часть кишечника? Такое ощущение, что мои кишки вырвали и заменили бритвенными лезвиями.

— Огнестрельные ранения в живот — одни из самых болезненных из всех травм.

— Ты так говоришь, как будто у тебя есть личный опыт в этом вопросе.

— Да. Ты постоянен?

— Настолько, насколько я собираюсь быть. Это немного, но будь я проклята, если признаю, что, вероятно, упаду ничком, как только он отпустит меня.

Может, я и инвалид, но у меня все еще есть моя гордость.

— Ванная вон там. Он указывает на что-то.

— Это было бы полезно, если бы я могла увидеть, куда ты указываешь.

— У тебя настолько плохое зрение?

— По закону я слепая без очков.

— Я куплю тебе другую пару.

— Они у меня по рецепту.

— Позволь мне побеспокоиться об этом.

Он делает шаг назад, держа руки у меня под мышками. Я шаркаю вперед. Он делает еще один шаг назад. Так мы проходим половину комнаты, пока он не теряет терпение.

— Это займет вечность. Я отнесу тебя.

— Мне нужно пройтись. Это помогает притоку крови и заживлению. Слишком долгое лежание в постели после операции подвергает вас риску образования тромбов и проблем с легкими, таких как пневмония.

Я чувствую удивление в его паузе. — Откуда ты это знаешь?

Потому что именно это врачи сказали моей матери после операции по удалению яичников из за рака, но я не в настроении делиться болезненными личными историями.