Во время их первой встречи Гуров был чуть выше Сокола, шире в плечах и заведомо пугал своим видом и тоном голоса. Сейчас же он уступал в размерах Соколу по истечении стольких лет. Черты лица были все еще узнаваемы, но светлые волосы окрасила седина, а острые черты лица смягчились под морщинами. Сокол больше не чувствовал страха, остались лишь злость и разочарование. Раньше он был похож на Змея Горыныча, чьи головы разрастались со всех сторон и окутывали страхом и пламенем. Теперь Гуров скорее напоминал Кощея Бессмертного, сухого, усталого, но все еще жалеющего подразнить Сокола. Но Сокол слишком долго гнался за этой уткой.

— Знаешь, я долгие годы восхищался тем, как выдрессировал тебя твой папаша. Думал, вот послушная болонка. Чуть что, сразу к ноге, — он чуть прошелся вдоль камина. — Но ошибся. Ты не цирковой песик, что лает по свистку и вгрызается лишь, чтобы за ушком почесали. Охотник, боец и воин. А таким можно только родиться.

— Что ты несёшь?! — Сокол сделал шаг вперед, упираясь руками в спинку кресла. — Что за дифирамбы ты мне тут поешь? Ты знаешь, что я пришел, чтобы убить тебя. Неужели все еще надеешься, что сжалюсь под этой глупой лестью?

— А знаешь, есть тонкая грань между безумием и одержимостью, — Гуров подошел ближе к Соколу. — Она настолько неотличима, что ее можно увидеть только тогда, когда человек уже переходит в крайность.

— Хватит заговаривать мне зубы, — Сокол наставил нож на Гурова.

— Если бы у меня спросили, отказался бы я от того дня расплаты с твоим отцом, если бы остался на свободе, я бы не отказался, — его губы растянулись в улыбке. — Так я могу наблюдать за здоровой одержимостью, силой, что полыхает в твоих венах, а это, знаешь, прекрасное кино. Меня всегда поражала мощь людей, которые даже не представляют, сколько в них силы.

— Ты не жалеешь о смерти Филина и Дрозда? — Сокол распахнул глаза. — Твои люди убили невинного человека. Убили просто так! И хватает наглости говорить мне о том, что это было правильно?

— Не жалею, — Гуров раскинул руки. — Скульптуру, которую вылепил твой отец, я обжег и сейчас могу наблюдать за ее величием.

— Ты безумен, — Сокол отступил, не выпуская нож из рук.

— Вот ты уже и замечаешь эту грань, — Гуров вскинул голову. — Но мое безумие распространяется ядовитой стрелой, тонкой иглой, что таится под кожей. И, к моему сожалению, оно побеждает одержимость. Я хочу восхищаться охотниками, а не нести бремя за трусов, что расставляют капканы, — он сделал рывок, а после расплылся в улыбке. — Я не хочу видеть крах героев от рук ублюдков, что кичатся властью.

Сокол не сразу понял, что произошло. Он взглянул вниз и увидел, как нож вонзился в ребра Гурова. Его голубая рубашка окрасилась в красный цвет. Гуров обхватил плечи Сокола сильнее и сделал еще один рывок навстречу. Его губы побледнели, а после на них выступили капли крови. Тело Гурова пошатнулась, и Сокол подхватил его одной рукой за пояс, чтобы он не рухнул на пол, раскраивая себе плоть.

— Моя кровь пролита не за прошлые грехи, — он в последний раз улыбнулся, а после оттолкнул от себя Сокола, тем самым вырывая нож из тела.

— Нет! — Сокол хотел кинуться к нему, но кровь уже хлынула из раны, заливая всю одежду и пол.

Гуров рухнул на колени, а после окончательно свалился на пол, хрипя от боли. На лице мужчины до сих пор оставалась эта жуткая ухмылка, окрашенная в алый цвет. Он не сводил взгляд с Сокола, пока глаза не остекленели и не застыли, словно лед тонкой коркой на луже. Гуров лежал посреди гостиной, и его кровь заливала пол только сильнее, превращая светлое чистое дерево в красное, грязное. Сокол сжимал нож в руке с такой силой, что костяшки побледнели, и рука судорожно тряслась в воздухе. Еще немного простояв над телом Гурова, Сокол посмотрел на свои руки. Снова в крови, снова железо. Кошмар, что долгое время бродил следом за ним по тропкам леса, снова наяву. И теперь, когда тьма должна была рассеяться внутри сердца, почему-то осталась только пустота. Чтобы не накрыла паника и не добила себя преждевременным осознанием, что это конец. Сокол подхватил кочергой полено из камина и бросил его на кресло, а угли разворошил, чтобы пламя загорелось с новой силой. Все должно сгореть, вся испорченная чистота. Слова, которые были сказаны, должны утонуть в пламени. Тело Гурова должен окутать дым и уничтожить, как страшный сон. Пусть он останется монстром из-под кровати, чудовищем в шкафу, которого Сокол так рьяно мечтал поймать. Только монстров не существует, а чудовище — это всего лишь пуховик, что выглядывает из-за дверцы. Монстров не существует. Они сами когда-то были теми, кто кутался в одеяло от страха. Монстров не существует. Это люди, которые перешли границу безумия. Когда гостиная загорелась, а тело уже было не видно из-за дыма, то Сокол бросился к выходу. На воздух.

Как только он выбежал из дома, а из окон начал валить дым, Птицы все поняли без слов и бегом кинулись в машину. «Буханка» уже ждала их. И как только все оказались на своих местах, Ласточка поехала прочь из этого места. Слова Гурова все еще звучали в голове, а вязкая тишина делала их только громче, а вид крови только явнее в памяти, словно ею залило всё лицо. Раз за разом его слова, а затем звук падающего тела звучал все громче, все сильнее. Сокол почувствовал себя запертым в этом доме навсегда. Навсегда держащим нож в руке. Навсегда запертым наедине со своим кошмаром. Как только дом Гурова остался позади, а местность стала тише и спокойнее, Сокол положил руку Ласточке на плечо.

— Останови. Пожалуйста.

Машина снова затормозила на обочине какой-то трассы, и Сокол вылетел из машины, жадно хватая воздух. Он согнулся пополам и прерывисто дышал, опершись на колени руками. Герой, убивший злодея, должен ликовать. Но Сокол не считал себя героем, он сам был готов уподобиться злу и встать с ним по разные стороны одной дорожки. Ласточка непрерывно следила за ним из машины и спустя минуту оглянулась на остальных Птиц.

— Ждите здесь. Скоро поедем в Гнездо, — она вышла следом за Соколом.

Щегол посмотрел на Сизого, что тыкал что-то в своем телефоне-раскладушке, которые Сокол выдал каждому для связи с самого начала. Его лицо становилось то мрачным, то спокойным, и Щегол решил не отвлекать. Сорока смотрела куда-то перед собой и не сказала ни слова с начала поездки. Нож-бабочка застыл в ее руке, а нога судорожно стучала по полу.

— Ты в порядке? — Щегол свел брови над переносицей.

— А? — Сорока вздрогнула. — Да, просто задумалась.

— О чем?

— Чем дальше будет жить Сокол. Сегодня он достиг своей главной цели, а что теперь будет с нами? — Сорока обхватила себя руками.

— Не пропадем, — Щегол слегка улыбнулся. — Работы то еще много. Урожай скоро собирать, так что прорвемся, да? — Щегол пихнул Сизого в бок.

— Что? — он быстро заморгал, возвращая себя в реальность. — Да, конечно прорвемся. И не с таким дерьмом справлялись.

Сорока натянуто улыбнулась, принимая слова как поддержку. На деле же нельзя было подобрать тех слов, чтобы действительно развеять ее страхи. У всех них есть жизнь за кадром с Птицами, и только Сорока не знала другой жизни. Но эти слова нельзя было говорить, нельзя было вывернуть себя наизнанку, потому что все равно не поймут. Щегол посмотрел в окно. Было видно, как Ласточка стоит рядом с Соколом, положив руку ему на плечо. Их разговора было не слышно, но не трудно было догадаться, что они сейчас обсуждают и что именно выбило Сокола из колеи. Ветер развивал черные волосы Ласточки, и они путались у нее перед глазами. Хоть она и то и дело их поправляла, но они умело скрывали ее выражение лица, которое Щегол так хотел разглядеть. Сокол не смотрел на нее и лишь сжимал ее ладонь в своей руке, глядя куда-то за горизонт.

— Все закончилось. Ты сделал то, что хотел, — Ласточка выжидающе стояла рядом.

— Он сам. Он сам все сделал.

— Это не меняет сути, Гуров мертв. Кровь за кровь. Ты свободен, — она постаралась улыбнуться.

— Так пусто теперь, — Сокол прикрыл глаза. — Этого не достаточно, чтобы загладить мою вину. Это была просто крупица песка в песчаной буре. Я всю жизнь обвинял его в смерти Дрозда и верил, что когда отомщу, то это чувство больше не будет меня тяготить. Но этого не произошло. Гуров мертв от моего ножа, но дыра остается в моем сердце.