— Зря ходили к Огинскому. Чиж нашел другое лекарство от вредности, — шутку Щегла он не оценил и молча прошел дальше в комнату.

— О, вы вернулись? — Чиж обернулся и встретился взглядом со Щеглом. — Может, послушаем новые кассеты? А то так и не дошли руки до них.

— Только не здесь, — Ласточка вышла из комнаты Глухаря. — У Глухаря снова боли. Я дала ему лекарства. Сейчас он спит.

— Тогда наверх? — Сорока подхватила магнитофон и потащила его на второй этаж. — Мы тихо, обещаю, — она выпятила нижнюю губу и после того, как Ласточка махнула рукой, продолжила тащить его наверх.

Ласточка бросила на Щегла недовольный взгляд, а после скрылась за входной дверью. То мимолетное видение на тренировке растворилось и сейчас Щеглу казалось, что не было той девушки, что сожалела ему, помогала и была такой доброй. Быть может, все этот ему привиделось и на деле Ласточка и вправду холодная и непоколебимая. Оставив попытки разгадать Ласточку, Щегол пошел следом за Сорокой и Чижом на второй этаж в надежде, что слушать они будут не Сплина. В главной комнате на полу сидела лишь Сорока, поставив перед собой магнитофон.

— А где…?

— Чиж ушел Сизого звать.

— Что слушать будем? — Щегол сел напротив Сороки.

— Против «Король и Шут» что-то имеешь? — Сорока сощурила глаза.

— Нет.

— Жаль. — Сорока пожала плечами. — Будем слушать их.

Хватило минуты, чтобы Чиж вытащил Сизого из комнаты и заставил его присоединиться к совместному прослушиванию новых кассет. Сорока вставила кассету в магнитофон, и заиграли отрывистые звуки электрогитары, сопровождающиеся барабаном. Чиж качал в такт головой и прикрыл глаза, наслаждаясь звуками рока. После он открыл глаза и посмотрел на Сизого. Он ухватил его за плечи и начал трясти в воздухе.

— Тебе тоже нравится та песня! Хватит дуться! — Чиж шипел как уж, помня о том, что не нужно будить Глухаря.

В отличие от Ласточки, Сизый не умел долго сохранять на лице маску непоколебимости и вскоре начал изображать, будто в руках у него гитара. Глядя на эти дурачества, Щегол не мог сдержать смеха. Когда песня закончилась, Сизый немного убавил звук на магнитофоне. Он окинул взглядом Птиц, что сидели рядом, и приподнял уголки губ в хитрой улыбке.

— В роли лесника из этой песни я почему-то представляю Сокола, — он улыбнулся. — Словно он маньяк и запер всех нас здесь, потому что ему скучно.

— Я думала, что лесник это Глухарь.

— Не, все мы пленники. А Глухарь будет героем, что пожертвует собой, чтобы спасти нас.

— А я кто? — Щегол окинул взглядом Сизого, что вошел во вкус.

— Ты ребенок, что случайно попал к маньяку. Чиж — главный герой. Сорока — пленник, который будет постоянно действовать маньяку на нервы.

— А Ласточка?

— А Ласточка влюбит в себя маньяка и спасет нас, — Сизый хлопнул в ладоши, завершая историю.

— Мы с тобой поборемся за титул персонажа, что раздражает маньяка, — Сорока вскинула подбородок.

По магнитофону на фоне тихо играли песни-сказки, дополняя эту атмосферу альтернативной реальности. Сизый продолжал придумывать истории, где Птицы были собаками, напитками, а Чиж с Сорокой только сильнее разгоняли эти задумки своими шутками. Лучик закатного солнца осветил комнату, и Щегол представлял, что они вовсе не Птицы, живущие вдали от семьи, а подростки, что встретились между собой, чтобы отдохнуть от школы и хорошо провести время, ведь завтра будет тяжелый день. Завтра может произойти что угодно. Может, будет ровно также светить солнце, а может, будет метель. Завтра может настать конец света, а может произойти чудо. Но, впрочем, сейчас это не имело никакого значения.

Глава 12. Дети Филина

«…Пусть опустеют небеса.

Пусть станут чёрными леса.

пусть перед сном предельно страшно

мне будет закрывать глаза.

А ты останься в стороне —

белей черёмухой в окне

и, не дотягиваясь, смейся,

протягивая руку мне…»

Не покидай меня. Борис Рыжий.

К этому можно было привыкнуть. Вполне можно было привыкнуть жить на заброшенном складе. Весна выдалась жаркой, с редкими дождями, и лето предстояло теплым, но не засушливым. Чтобы выжить, приходилось наведываться в дом Филина, чтобы пополнять запас одежды и необходимых вещей. Спальные мешки, обувь, котелок и подобные атрибуты выживания. Поначалу было тяжело, но другого благоприятного выбора не было, поэтому они смирились с тем, что имели. Помимо необходимых вещей, Скворец то и дело прихватывал с собой что-то из арсенала Филина и чтобы Дрозд не видел этого, хранил оружие под половицей, под своим спальным мешком. Дрозд устроился на работу помощником столяра в небольшую мастерскую. Платили там немного, но обещали, если Дрозд будет прилежно учиться, то вскоре сможет работать там, как настоящий мастер. Он и тешил себя надеждами, что через год он сможет снять всем им квартиру, а сейчас хотя бы обеспечит продуктами.

Коллективно решили, что Скворцу лучше не высовываться, ведь благодаря повязке на глазу он за километр выделяется. И если вдруг его увидят люди, что пытали его, то непременно решат закончить начатое. Нельзя было сказать, что Скворец был особенно счастлив с этого решения, но тень пережитого все еще говорила в нем страхом. Если со страхом бороться он научился в детстве, тем более когда рядом близкие люди, на которых ты можешь, без сомнения, опереться, то с новоприобретенной озлобленностью бороться он не умел. Она появлялась в самые непредсказуемые моменты и накрывала с головой. В такие моменты он чувствовал себя диким зверем, что сейчас заперт в клетке. Стоило ему прикоснуться к повязке, как он тут же видел и чувствовал все то, что с ним сделали, словно этот день не закончился и больше никогда не закончится. Порой его посещали мысли, что лучше бы он умер в тот день, ведь тогда ему не пришлось бы мучиться всю оставшуюся жизнь с воспоминаниями о том ноже, что безжалостно резал его плоть. Все его тело покрыто воспоминаниями о том дне. Когда он сидел на том стуле в доме, перевернутом кверху дном, то чувствовал себя героем. Только у каждого героического поступка есть завеса, за которой герой вздрагивает от любого шороха, а по ночам умирает, в сотый раз переживая день, когда за ним не пришли.

Обуздать ярость ему помогали тренировки. После того, как Скворец лишился глаза, ему приходилось заново учиться стрелять. То, что из-за этих людей он лишился единственного своего умения, добавляло масло в огонь. И когда у него не получалось добиться хотя бы минимального успеха, Скворец буквально сходил с ума. Мысли о том, что без Филина он не сможет осилить все, чему тот учил его, настигали его ночью, днем и ходили по пятам чуть ли не каждую секунду его бесполезного существования. Попадать в цель он научился, только вот стабильность, которой обучал его Филин, исчезла без остатка, и теперь Скворцу предстояло заново пройти тот путь в одиночку, что он шел два года под чутким руководством Филина. Никакое утешение от Соловушки и Дрозда не спасало его от этой кипучей ядовитой ямы, в которой он увязан все сильнее с каждым днем. Соловушка и Дрозд поддерживали его, но не там, где нужно. Они не знали ничего о том, что Скворец переживает не из-за приобретенной инвалидности, а из-за беспомощности и невозможности тренироваться двадцать четыре часа в сутки. Ему выпадали жалкие минуты, пока их не было в их импровизированном доме, но это было так мало, чтобы приблизиться хоть на сантиметр к былым навыкам.

— Я пойду в дом Филина, — Соловушка мягко положила руку на плечо Скворцу. — Пройдусь по комнатам. Быть может, осталось еще что-то первой необходимости. Не скучай, — она склонилась и поцеловала его в макушку каштановых волос.

— Я с тобой.

— А если тебя увидят? — Соловушка поджала тонкие губы и слегка улыбнулась. — Мне всегда казалось, ты наоборот, хочешь подольше побыть один. Пока нас с Дроздом здесь нет.