— Проснулся? — чья-то грубая хватка вцепилась в волосы Скворцы, задирая его голову вверх. — Ну, поболтаем, что ли. А то вырубился ты что-то быстро. Не успели познакомиться, — мужчина отпустил волосы и сел на корточки перед Скворцом.
Его лица не было видно под балаклавой, но карие, почти черные глаза не сулили ничего доброго. В них Скворец не мог увидеть ничего. Ни жалости, ни злости. Буквально пустота, которая так и норовила засосать за собой Скворца. Руки его тоже были скрыты под перчатками. И самые страшные предположения Скворца могли сбыться по этой причине. Глупо не надевать перчаток, когда едешь на убийство или пытки.
— Рассказывай. Где деньги?
— Понятия не имею, о чем вы, — голос Скворца звучал взрослее и безразличнее чем обычно.
— Правда? Ну ладно, тогда ступай, — мужчина поднялся на ноги, а после, ухватившись за затылок Скворца, снова ударил его по лицу. — Нихуя подобного. Размечтался?
Сломали ли ему нос или же опять попали по челюсти, Скворец не мог понять, потому что лицо болело от самого лба до подбородка. Словно кожу с него содрали острым лезвием, а сейчас все это прижигают утюгом. Но кожа все еще была на месте, а утюг, видимо, впереди. Скворец со всей силы желал обособиться от этой боли и превратиться просто в тело. Это тело не будет болеть, переживать о спасенных Дрозде и Соловушке. Это будет просто тело, которому нестрашны удары и предстоящие ранения.
— Папаша твой очень нас обидел. Прикарманил большие деньги и свалил. Ну думаю, ты итак знаешь, — мужчина похлопал Скворца по колену. — Это ведь все было после того, как вашу мамку грохнули в коммуналке, — он сально засмеялся, от чего тошнота подобралась к горлу. — Ты сын глупого животного, что не знает, кого можно обижать, а кого нельзя. Не только глупого, а еще и трусливого. Бегал этот несчастный тушканчик всю жизнь, благородного оленя из себя строил, детишек спасал, а как выродки выросли, то сбежал в одну харю, лишь бы задницу свою прикрыть.
— Врешь ты все! Он не мог нас бросить! — Скворец закричал, срывая, и без того, хриплый голос.
— Жить хочешь? Говори, где деньги. Или, может, нам твою сестричку поискать, да с ней сыграть в одну игру, чтобы раскололась, — черные глаза сощурились и даже сквозь балаклаву Скворец почувствовал эту липкую и грязную улыбку.
При упоминании Соловушки сердце заколотилось сильнее, а дрожь в конечностях усилилась. Они не должны их найти. Не должны узнать, что Скворец не тот, за кого они его принимают. Какова вероятность того, что они отпустят его, если он скажет, где деньги? Какова вероятность, что Скворец вообще знает, где деньги. Почему он не додумался спросить об этом у Филина? И почему ему хватило лишь упоминания о том, что Филин украл крупную сумму?
Он ведь не мог сбежать, верно?
Он не мог…
Мужчина обошел Скворца и остановился сзади так, чтобы Скворец не видел его. Такое расположение только усугубляло состояние Скворца. Он прикрыл глаза, чтобы прислушиваться к малейшим движениям и быть готовым ко всему. Мужчина просто стоял и стучал ботинком в такт мелодии, что напевал себе под нос. Рывком он вцепился в шею Скворца и сдавил горло так, что воздух мигом вышел из легких. Скворец распахнул глаза и попытался сделать вдох, но рука только сильнее сдавила шею. Пальцы рефлекторно разжимались и будто бы искали опоры, чтобы вдохнуть желанный воздух. Когда сознание начало мутнеть, а перед глазами поплыл вид разрушенного дома, мужчина разжал хватку. Глаза слезились, и от резкого потока воздуха Скворец закашлялся. Он поднял взгляд на мучителя, что снова встал перед лицом.
— Ты умный сильно? Партизана из себя строишь? Так я сейчас быстро дурь эту из тебя выбью. Кто тебе за это спасибо скажет? Твой батя или та девчонка? — мужчина обернулся на своего товарища, что рылся в ящике. — Мельник, поищи девчонку. В доме ее нет, иначе он бы уже запел. А значит, где-то в округе. Поезжай, прокатись, а я с ним закончу.
Второй мужчина, что за это время не проронил ни слова, вышел из дома, и Скворец услышал, как загудел мотор. Все звуки до него доносились словно через пелену, словно уши заложило, как под водой, и вынырнуть никак не получалось. Нельзя показывать, что страшно. Нельзя, чтобы они видели, как сильно он боится их. Нельзя самому принимать этот страх, иначе маска альтруиста и героя мигом рухнет, и он останется всего лишь случайной жертвой обстоятельств. Мальчиком, который хотел, чтобы его семья была в безопасности. Подростком, на чьи плечи взвалили обязанность быть защитником, подобно сторожевой собаке. Сложно строить из себя защитника, когда сам до боли в горле нуждаешься в защитнике.
— Говорить сам ты не хочешь. Хорошо, — в руке мужчины блеснул нож с резной рукоятью из кости с различными завитками. — Я своего рода волшебник, умею заставлять людей говорить. Этот нож уникален. Его лезвие настолько острое, что может без труда перерезать горло человеку. Если этим ножом слегка провести по коже, то он тут же разрежет ее, — он продемонстрировал это, и на подушечке его пальца выступила кровь. — Но если всадить этот нож немного глубже, то можно повредить важные органы. Хочешь, покажу?
В одно действие мужчина разорвал на Скворце рубашку, обнажая перед собой его вздымающуюся грудь. Скворец зажмурился, надеясь, что сейчас все закончится. Лезвие ножа аккуратно скользило по ребрам, животу, груди и совсем рядом с шеей. Сначала было почти не больно. Но потом каждый порез заныл, защипал, и жгучая боль по всему телу окутала его с такой силой, что хотелось кричать что есть мочи. Когда Скворец открыл глаза и взглянул вниз, он не сразу понял, что смотрит на себя. Порезы понемногу кровоточили и уже залили штаны. Среди всего этого месива невозможно было разобрать, где порез, а где просто стекшаяся кровь. С каждым вздохом, когда его грудь наполнялась воздухом, кровь текла сильнее. Было видно, как крупные капли наливались на ране, а потом падали по начерченной дорожке вниз. Шок притуплял боль, но от вида собственного тела, превратившегося в кусок кровавого мяса, Скворец не смог сдержать крик. Молодое тело здорового парня стало похожим на тушу поросенка, которую только что освежевали. Его охватили рыдания и дрожь, что только сильнее провоцировала кровотечения.
— Уже сдался? Мы же только начали, — мужчина прокрутил нож между пальцев.
— Пожалуйста, хватит, я не знаю, где деньги.
— Ложь.
— Я правда не знаю. Мне больно. Мне страшно.
— Тебе страшно? — мужчина поднялся на ноги и обошел Скворца вокруг. — Наверное, мучительно смотреть, как тебя режут. Наверное, очень страшно терпеть эту боль, зная, что она не прекратится. Хочешь, я закончу эти мучения?
У Скворца не осталось сил. У него не было сил оставаться героем, которого растил Филин. Он снова вернулся в детский дом, когда его избивали ногами, душили подушкой, не слушая мольбы о пощаде. Сколько раз он плакал, чтобы его отпустили? Сколько раз получал скакалкой по ладоням за то, что стащил кусок хлеба, когда его наказывали? Все эти воспоминания снова плыли на поверхности, прорвавшись из-под толстого слоя льда лет жизни с Филином.
— Хочу! — он поднял взгляд на мужчину. — Я умоляю, прекратите.
Вспышка. А после резкая боль где-то изнутри. Он не сразу понял, что произошло, пока не почувствовал горячую лужицу крови, стекающую по правой щеке. Правая сторона лица горела с такой силой, будто прямо сейчас на ней полыхает лужа керосина. Скворец закричал, что есть сил и согнулся пополам, чтобы хоть на секунду постараться унять нарастающую боль. Никакой шок не спасал от этой агонии, а осознание того, что произошло, делало только хуже. От резких движений порезы снова начинали гореть, и Скворец, наверное, не мог назвать ни одной части тела, что не болела бы. Его трясло, словно он простоял на морозе в одних трусах несколько часов. Эта кровавая дорожка вела только по одному пути — к смерти. И дорога эта была долгой и мучительной.
Страх, боль, обида и ненависть смешались в одно сплошное месиво, а понимание, что сейчас руки Скворца связаны и он не может помочь даже себе, делали его только злее. Он сжал челюсть с такой силой, что почувствовал скрежет зубов. Скворец вскинул голову и посмотрел в глаза мужчине, что стоял, самодовольно сложив руки перед собой. Лицо мучителя расплывалось, а после вновь превращалось в четкую картинку. Он наклонился к парню и обхватил его подбородок. Грубые пальцы под перчатками крепко обхватывали ноющую плоть и причиняли боль одним своим касанием.
