Он позволяет себе скромный смешок и наконец поворачивается ко мне. Ночной воздух будто разом выкачали у меня из легких.

– Как ты, Мэллори?

– Я… Хорошо. – Оказывается, это я не могу смотреть ему в глаза и теперь изучаю безупречно сидящий костюм Маркуса Сойера. – Не знаю, в порядке ли я. Но теперь мне лучше, чем раньше, – добавляю это, потому что Нолан ждет от меня правду. – Всё… Ты был прав. Насчет того, как я себя вела, особенно со своей семьей. Но в последнее время все стало налаживаться. В смысле, – чешу шею, – я стараюсь сделать так, чтобы все налаживалось. Я уже не фанат контроля, пытающийся стать мучеником при жизни. Скорее, просто… человек?

Мгновение Нолан изучает меня. Затем я чувствую, как он подается вперед, и все мое тело напрягается от ощущения, что меня загнали в ловушку и теперь я не могу пошевелиться, взвинченная до предела. Я жду. Он мог бы взять меня за руку. Мог бы одним движением притянуть к себе. Мог бы положить руку мне на шею и поцеловать так сильно, как когда-то делал.

Вместо этого Нолан просто отводит от моего лица прилипшую к губам прядь волос.

– Дарси с Сабриной вроде в порядке.

У меня кружится голова от легкого разочарования.

– Ты с ними виделся?

– Мы недавно ходили с ними гулять. А сегодня я угостил их мороженым.

– Они мне ничего не сказали, – я хмурюсь.

– Все происходило втайне. Меня предупредили, что ты известна своими приступами гнева.

Я хмурюсь сильнее:

– Ты поэтому опоздал на пресс-конференцию?

Нолан кивает:

– Дарси нужно было попробовать все вкусы, прежде чем определиться с заказом. Проблема в том, что в Италии о бесплатных пробниках ничего не слышали.

– Тебе что, пришлось подраться с этим мускулистым мороженщиком с золотой цепью?

– Мой ответ зависит от того, что ты считаешь более крутым: драку или взятку в пятьдесят евро.

Я смеюсь, прикрываясь тыльной стороной ладони, а когда вновь поднимаю глаза, то Нолан опять серьезен.

– Нолан…

– Прости меня. За мои слова. У меня не было никакого права предполагать, что ты как-то не так заботилась о своей семье. Я знаю, что даже представить не могу, через что ты прошла с отцом.

– На самом деле, можешь.

Он изучает меня чуть дольше, чем нужно. В его черных глазах проплывают галактики, и я задаюсь вопросом, может ли эта секунда продлиться вечно. Может ли мир состоять только из нас двоих, где мы в вечной петле времени снова и снова будем понимать друг друга.

– Да. Вероятно, могу.

Я прокашливаюсь. Ладно. Была не была.

– Раз уж мы заговорили о том, что я пряталась за… Да за чем я только ни пряталась – за мамой, сестрами, отцом. Мои обязательства перед семьей служили мне щитом. Но сейчас я пытаюсь понять, чего хочу сама. Чтобы прожить собственную жизнь.

– Это хорошо.

– Ага. Например, я знаю, что не хочу бросать шахматы. Хочу играть профессионально. Хочу, чтобы это была моя работа.

Губы Нолана дергаются. Глаза расширяются, полные мальчишеского блеска, который я в нем так полюбила.

– Правда?

– Правда. И я не собираюсь отступать. Или, по крайней мере, попытаюсь. И… моя подруга Истон здесь, это приятно. Мы помирились. А когда вернемся домой, я собираюсь разговаривать с ней каждый день. Я просто… буду звонить ей сама. Возьму все в свои руки. И если наши дороги когда-нибудь разойдутся, это случится не потому, что я опустила руки.

Нолан кивает:

– Звучит справедливо.

– Еще мы дома стали разговаривать об отце. Во всяком случае, пытаемся. Все больше и больше. Я начала изучать кое-какие его партии и даже показывала их Дарси, когда учила ее играть. И хотя невозможно забыть все плохое, что случилось, мне все равно хочется, чтобы мы помнили о хорошем.

Он понимает меня. Я вижу это по его печальной улыбке.

– Все правильно.

– И еще… – Я сглатываю образовавшийся в горле ком, заледеневшие пальцы впиваются в пол. – Еще я много думала о судьбе, совпадениях и прошлом. Глупо, знаю. И возможно, тебе никогда не приходило это в голову, но когда я была маленькой, а ты ненамного старше меня, мы оба играли в шахматы примерно в одной географической зоне. Мы ни разу не встречались, но я гадала, может, мы были на одном турнире или в одном клубе, просто в разных секциях. Я гадала, может, мы играли одними и теми же фигурами, но не знали об этом. Гадала, может, нам суждено было встретиться, но мы разминулись. Когда я бросила шахматы, то не собиралась к ним возвращаться. Совсем. Прошли годы, и для нас с тобой это должна была быть точка, ведь мы так и не смогли встретиться. Но Дефне потащила меня на турнир, и это было как… второй шанс. – Я делаю глубокий, судорожный вздох. – Не думаю, что верю в судьбу. Я верю в сильные дебюты, миттельшпили, где нужно проявлять инициативу, и быстрый переход к эндшпилям. Но не могу перестать думать о том, что, возможно, Вселенная пыталась нам что-то сказать и…

– Поверить не могу, что все это ты начала с фразы «Возможно, тебе никогда не приходило это в голову», – тон Нолана одновременно сухой и удивленный, и теперь я больше не могу держать слова внутри.

– Я хочу быть с тобой, – выпаливаю я. Голос дрожит. И когда понимаю, что за моим признанием ничего не следует, повторяю уже увереннее: – Я хочу быть с тобой. Столько, сколько смогу. Столько, сколько ты мне позволишь.

Я это сказала. Теперь он знает. Я призналась, и мне остается только ждать любой его реакции, ответа, эмоции. Но его темные глаза непроницаемы.

– Я рад, что ты это сказала, – произносит Нолан так, словно делает комплимент моему ходу во время игры. Как будто это не самый большой риск в моей жизни.

– Почему?

Он смотрит на меня с легкой улыбкой. Она едва заметна, но каким-то образом весь мой внутренний мир переворачивается с ног на голову.

– Потому что теперь я могу сказать то же самое.

Я закрываю глаза, чувствуя, как сотрясается каждый атом моего тела. Но в Венеции все еще стоит предрассветная тишина, и исходящее от Нолана тепло заставляет меня прийти в себя.

– Когда мы говорили в последний раз, я сказала много неправды. Но забыла одну важную вещь. Что с тобой я была счастлива. В дни, которые мы провели в Нью-Йорке, мне было…

Нолан, кажется, немного удивлен моей неспособностью выражать эмоции.

– Хорошо?

– Да. Очень. И мне бы очень хотелось, чтобы у нас было больше таких дней. Гораздо больше. Начиная с этого дня, если возможно. Даже несмотря на то, что… – Я оглядываюсь и издаю сдавленный смешок. – Похоже, я выбрала не самое подходящее время для разговора.

Он улыбается:

– Тут я с тобой не совсем согласен.

– Почему?

Нолан кивает в сторону шахматной доски:

– Нам и правда предстоит провести много времени вместе.

– Точно. Совсем забыла. – Я принимаюсь чесать шею, лишь бы руки не тянулись к нему, хотя мне безумно хочется его коснуться. Но я не должна. Хотя хочу. – Кстати, раз уж ты не новичок, как я, может, дашь какой-нибудь совет?

Нолан задумчиво наклоняет голову:

– Не забудь позавтракать.

– Точно. Завтрак.

– Чтобы там было что-то протеиновое, если это возможно.

– Ладно. – Я жду продолжения и хмурюсь, когда понимаю, что этого не случится. – Серьезно, это все? Ты скрываешь от меня какие-то бесценные лайфхаки?

Он пожимает плечами:

– Это все.

– Ну же, Нолан, ты принимал участие в трех чемпионатах мира.

– Да. Но этот отличается.

– Почему?

Я смотрю на него, а он смотрит на меня. Меня переполняет то, чему я не могу дать название.

– Потому что, когда я с тобой, Мэллори, все по-другому. Когда я с тобой, я больше хочу играть, чем выигрывать.

К глазам подступают слезы, но это не слезы грусти. Впервые за долгое время я испытываю целую палитру эмоций, но печали среди них точно нет.

– Знаешь что? – спрашиваю я, делая шаг вперед. И еще один. Затем подхожу вплотную и словно ступаю на новую планету. Это новая эра моей жизни. – Я тут читала кучу шахматной теории. Объемные, скучные книжки. Там везде написано, что если оба игрока играют идеальные партии, то им становится скучно. Потому что это неизменно приведет к ничьей.