Зайдя внутрь, я затащил с собою лесенку и нажал сенсор закрытия створки, и окружающий мир сжался до размеров моего модуля. На двадцать лет…

Глава 7

Ход 2

40 лет спустя.

Тяжелые мысли овладели мной, как только я пришёл в себя. Казалось, они законсервировались во мне на 20 лет, и теперь оттаивали, как лягушки в конце морозной зимы.

Ничего не получается. Замысел командора, приславшего мне эту капсулу, явно трещал по всем швам.

Он думал, что я смогу научить поколения чему-то полезному, сохраню знания цивилизации, возглавлю гордую поступь прогресса по девственно чистой Земле. А венцом моей первой миссии оказалось превращение высокотехнологичных электротехнических изделий в нашейные украшения для вождей дикарей. Вот если бы мы починили ветряк — вот это да! Пусть не на выработку электричества, но хотя бы муку молоть. А так — ерунда какая-то.

Не так я себе все это представлял, ох, не так!

Конечно, можно оправдываться тем, что это было всего лишь способом обретения статуса и формирования авторитета у носителей первобытного сознания, а в последующем я все же поведу их по правильному пути.

Увы. Нельзя просто так выйти к незнакомым тебе людям на 20 дней и запустить ветровой генератор. Они не знают, что это такое, и не смогут понять, что это, даже если объяснять им будет лучший популяризатор науки и техники. Цацки на шею — это, пожалуйста. Во-первых, это красиво. Статусно. Дорохо-бохато. Во-вторых, можно продать и купить что-то прикольное — красивый камушек, осколок древнего зеркала, не истлевший еще кусок древней ткани — такой, как умели делать прежние люди до Сдвига… Я даже не смогу объяснить этим недолюдям, насколько дебильны и они, и принимаемые ими решения, и именно потому, что они ужасно, невероятно тупы! И что-то подсказывает мне, что для достижения хоть какого-то результата мне придется деградировать почти до их уровня…

Сегмент цилиндра наконец открылся. Жаркий воздух обдул лицо, дивные запахи степей окутали со всех сторон. Итак, меня опять никто не встречает! Кажется, не получилось у Виктора с календарем… если только он сам, вообще, жив.

Помня про электроловушку, я поставил лесенку и аккуратно, не касаясь металла обшивки, спустился на землю. Ух, как опасно! Вспоминая, как погиб Эггон, я обернулся и оторопел. Перед модулем торчал высокий кол, на верхушке которого торчал человеческий череп! Причем, судя по всему, торчал он тут уже давно; кол успел покоситься, а сам череп начисто был лишен остатков плоти. Мое прекрасное новое зрение позволило также заметить, что нижняя челюсть была старательно прикручена к верхней медными проволочками. Ужас какой-то.

Конечно, одна только мысль о том, чтобы понять логику этих дикарей, была просто смехотворна. Но все же, рискнув предположить, что это череп того самого погибшего Эггона, а торчит он тут в виде наглядной демонстрации тезиса «не влезай-убьет», я немного успокоился и, поглаживая по пути метелки ковыльных трав, не торопясь пошел в сторону хутора. Еще издали было заметно, что он не очень-то изменился, что, наверное, не так уж и плохо.

Однако, подойдя ближе, я увидел что изменения есть, и они далеко не в лучшую сторону. Похоже, что уровень озера, из которого мы сбросили воду двадцать лет назад, так и не восстановился, скорее наоборот — водоем почти исчез, превратившись в заросший камышом овраг.

Непохоже, что дело в слишком большом расходовании воды на полив — возделанных полей было не больше, чем в прошлый раз, да и длина арыков, вроде бы, не изменилась.

На поле перед поселением работали люди, одетые в кожаные набедренные повязки. Они собирали снопы ячменя и таскали их внутрь ограды.

По мере моего приближения, люди поднимали головы, бросали работу и указывая на меня, окликали друг друга. Заметив их настороженность, я остановился и крикнул:

— Алуэн. Алуэн-на.

Один из них — мальчишка лет 10-ти — услышав имя Алуэн, что-то завопил и бросился к воротам. Люди продолжали смотреть настороженно, но не агрессивно. Иногда в разговоре проскальзывали знакомые слова из интерэсперанто. Мне показалось, что работников стало значительно больше, чем я видел их 20 лет назад.

Парень возвращался, а за ним спешила Алина. Она шла, опираясь на украшенный медью посох, а её волосы, заплетённые в 4 толстые косы, тяжело колыхались из стороны в сторону. На груди, в материи, перекинутой через плечо, шевелился младенец.

Подойдя на несколько шагов, она сердито что-то крикнула людям и, остановившись в двух шагах, придерживая живую ношу, отвесила мне поклон. Остальные, кто насторожено сдержанно, а кто с усердием последовали её примеру.

Лицо Алины покрывали глубокие морщины, — следы местного солнца и ветра.

— Мы не могли сосчитать твой приход. Ошиблись два дня, — медленно проговорила она на языке родителей, который давался ей с заметным трудом.

Провожаемые любопытными взглядами и перешептыванием крестьян, мы двинулись к воротам поселения. Пока мы поднимались к ним, я выяснил у Алины всё, что интересовало меня в первую очередь: из прежних обитателей хутора мало кто остался в живых; климат продолжает меняться — жара наступает сильнее, а дождей всё меньше.

У ворот нас встретили воины, вооруженные копьями и дубинками, которые при виде Алины почтительно склонили головы, а после её окриков, совершили поясные поклоны, бросая на меня испуганные взгляды,

— Как я вижу, твой статус изменился!

— Да, народ нового мужа относится ко мне с уважением.

— Другой народ, и сразу же, — новый муж?

— Да. Проходи уже, — сказала она, устало опираясь на посох.

Внутри поселение уже мало чем напоминало прежний хутор. Из прежних построек остались дом Клима Егоровича, который продолжал служить резиденцией вождей, и хата Тимофея Ивановича, служившая теперь хранилищем. Но внешне их было не узнать. От былого простора на хуторе не осталась и следа: теперь все было плотно застроено. Большую часть пространства занимали жилища в виде шалашей круглой формы с соломенными крышами, со стенами из тростника или соломы. Размеры хижин были различными: некоторые, построенные из толстых жердей, ячменной соломы и глины, могли вместить в себя, наверное, до двадцати человек, другие представляли собой убежище от дождя и ветра на двоих-троих человек. Стояли они в полном беспорядке, так что петли тропинок меж ними долго могли водить по узкому лабиринту из тростниковых стен, пока не приводили к цели, расположенной в десятке метров от начала маршрута.

Внутри поселок оказался многолюден. С визгом носились голые дети, тут и там сновали женщины, одетые, возможно, не так богато, как Алина, но все же опрятно. Большинство жителей носило тут просторные рубахи из тонкой овечьей кожи, с костяными и медными украшениями на них.

Вдруг я увидел зрелище, заставившее меня остановиться. У одной из маленьких хижин сидел… Валериан! Я не сразу узнал его в почти лысом старике с седой бородой. Должно быть, ему было за шестьдесят.

— Валериан, ты вернулся!

Я бросился к нему.

— Не вижу ничего, но всё помню и давно тебя ждал, — улыбнулся он доброй беззубой улыбкой. По-русски он говорил свободнее и чище Алины. — Нет, обниматься не будем, нельзя!

Валериан был слеп. Глаза с воспаленными красными веками, мутными зрачками были задраны вверх — как будто искали что-то на небе и не находили его.

— Ты, Костя, ко мне особенно-то не льни. Я тоже страшно хочу обнять тебя, но нельзя. У меня ведь трахома, Костя. Заразная вещь. Поберегись: не дай бог!

Я сел на порог рядом. Алина устроилась на корточках напротив нас.

— Это что, какая-то глазная болезнь?

— Да. Заразная. Мы с Климом Егоровичем ведь с Поволжья, так там у нас в старые времена многие ею болели. Прабабка моя еще в молодости заразилась, долго потом слепая ходила. Лапти красивые плела, тем и кормилась.

— Давно ли вернулся? — жадно спросил я, в нетерпении желая узнать, что же с ними случилось. — Где пропадал?