1. – Джон, пора вставать, Джон. Старик в белой одежде сидел у кровати, всматриваясь мудрыми глазами в моё лицо. Если в мире и было что-то неизменное, так это наш утренний ритуал встречи. День за днём, год за годом складывались в длинный, тёмный коридор бесконечных отражений повторяющегося цикла. Уроборос личного бытия, змея, вечно грызущая свой хвост, матрица без выхода и проводного телефона. Я знал, что будет дальше, поскольку проделывал одно и тоже действие 365 дней в году, год за годом. Простой завтрак, непременный чай с бергамотом, первая сигарета в череде последующих выкуренных и настанет время сказок, время умиротворяющей беседы и покоя, который не снился и мёртвым.

– О чём бы ты хотел послушать сегодня? – неизменный вопрос, висящий в воздухе и ожидающий ответа.

– Расскажи мне про мир света, про ангелов, что пахнут полевыми цветами, с голосами, точно мёд. Расскажи про принцессу, что ждёт в замке из облаков, про принца на скакуне из туманов, про росу, которую вдыхают сиреневые кролики. Поведай мне, старик, про мир, сотканный из солнечного света, тепла костров и любви демиурга, вдохнувшего жизнь в каждую клетку. Лицо старца осветила улыбка, от которой измученная душа Джона запела на той высокой, вибрирующей ноте, которую не смогло бы повторить ни одно человеческое горло. В прохладной комнате разгоралось духовное пламя, становилось теплее, хотя градусник и показывал неизменные 25 градусов по Цельсию. Мир становился ярче, краски приобретали внутренний свет, сгущаясь и распадаясь в уголках радостных глаз. У Джона на реснице бриллиантом чистой воды повисла слеза радости и полился рассказ, длинный, как жизнь и певучий, как голоса соловьёв в майскую полночь.

Джон откинулся в старом кресле, которое промялось по изгибам его аскетичного тела за долгие годы, как старый кожаный ботинок по форме ноги хозяина. Длинные руки скрещены на груди, худые пальцы слабо шевелятся в такт льющейся речи, серые глаза прикрыты тонкими веками. Мир остановился, время не имело значения, пока чуткий слух ловил льющуюся речь, словно губы пустынного странника, вдруг увидевшего родник. Каждое утро была новая сказка, новый урок доброты и милосердия, новая капелька света в этом мрачном бытие. Оставалось лишь сосредоточенно ловить каждое слово, жадно впитывать иссохшейся душой капли светоносной влаги, чтобы подготовиться к ночи.

Эти встречи поддерживали Джона, не давая сойти с ума в безумии ночи. О! Ночь та, страшна она, никогда не войдёт в нее веселье. Он давно проклял эту часть суток, смирился с её существованием и ждал, трепеща каждым нервом, как бабочка в руках юного и, пока ещё, неумелого энтомолога. Ночь пугает, заставляет прислушиваться к шорохам за окном старой кельи, ускоряет биение пульса жизни, который отдаётся в ушах, шумит в голове. Ночью всегда страшно, всегда холодно. Тоска всего мира конденсируется в комнате чтоб пролиться тёмным дождём, пропитать постель, запачкать мысли и желания. Никому не стоило этого ощущать, никому не надо погружаться в тьму, поскольку это неизбежно оставит следы, исковеркает и исказит восприятие.

Но ночь ещё не скоро, тьма пока прячется в тенях и ждёт своего часа. Сейчас только свет, только покой, настраивающий на новый день, полный приятных и простых дел человеческих. Мир ещё не готов к закату, твари божьи ещё не ведают о том, что светлое время скоротечно, оно ускользнет с потоком неумолимого круга солнца в небосводе и опять настанет мак, для которого не нужен источник. Мрак целостен сам по себе, ему не нужно топливо термоядерного синтеза для поддержания самости. Джон сидел в колонне света, бьющего из окна, и дышал ароматом весны из приоткрытой створки, прогоняя наваждения ночных кошмаров в закрывающиеся сундуки фрустрированной психики. Печати света на этих сундуках разгорались ярче с каждым вдохом, освещая задворки дремлющего сознания и бессознательного, прогоняя остатки ночи. Лёгкая улыбка заиграла на узких губах, вышедших словно из-под резца скульптора. Сказка подходила к концу, он всегда знал, когда настанет конец истории. Время снова начало свой ход, секунды потекли с привычной скоростью, свет постепенно переместился от кресла на стену и когда Джон открыл глаза, старика в белоснежных одеждах монаха неведомого ордена, уже не было комнате. Впрочем, как и всегда. Приходит незримо и уходит незаметно.

Деликатный стук в дверь прервал момент постмедитативного созерцания. Настало время приниматься за дневную рутину, ибо труд двоих лучше, нежели одного, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Джон убрал посуду в раковину, накинул рабочую хламиду и вышел в коридор. Прохлада камня и сумерки окружили его, и он не сразу заметил брата Конни, рассматривающего чудесную мозаику распятия Христа, не побледневшую за столетия.

– Чудесная картина, брат мой, – негромкое замечание Джона отвлекло монаха от красоты.

– Воистину, Джон, – лёгкий кивок головы, руки смиренно перебирают каменные чётки, отполированные до блеска годами молитв и послушания, – настоятель попросил сегодня прибраться в саду и расчистить тропинки, чтобы удобнее было таскать обрезанную лозу. Джон вернул кивок и посмотрел в ярко-голубые глаза Конни. Мгновение созерцания было упущено, аскет отвернулся и шагнул в сумерки коридора, делая приглашающий жест рукой. Легкая поступь двух пар ног шелестела эхом, пока монахи шли за инструментами. Монастырь не любил шума, незримо поощряя неспешность, размеренность и тишину. Ведь монастырь суть отражение души настоятеля, а настоятель был стар, неспешен и мудр, сохранивший бодрость и ясность здорового ума в дряхлеющем теле. Обитель была точно такой же, старой, но полной деятельной жизнью, освещенный ускользающей красотой, со всякими потайными ходами, закоулками и уголками. Привычный, но не перестающий удивлять, строгий, но доброжелательный. Серые стены на самом деле полны красок, если знать куда и как смотреть. Непосвященному было бы трудно оценить всю красоту этого места, для этого необходимо было прожить тут несколько лет, смиряя дух, замедляя течение быстрой мысли и пытаться услышать голос Бога. Говорят, кое-кто даже услышал его в эхе своих мыслей.

Пила, топорик, волокуша и пара грабель составила нехитрый скарб, подходящий для уборки. Мужчины вышли из кладовой во двор и постояли минуту, осматривая окрестности. Территория была огромной, средневековые монархи благоволили и щедро одаривали монашеских братьев ломтями земли от общего куска территориального пирога и тропинки змеились в разные стороны, огибая вековые дубы, статуи и валуны, оставшиеся от последнего ледникового периода и ждущие часа, чтоб за них принялся местный скульптор, который подвизался украшать территорию. Прохладный воздух теплел под лучами солнца, бриллианты чистой воды постепенно таяли, превращаясь в легкую дымку, смягчающую очертания предметов. Мир пел голосами птиц, славя долгожданное тепло весны, оживления и размножения. Джон поудобней пристроил грабли на плече и прогулочным шагом двинулся за Конни.

Конни шёл неторопливым, размашистым шагом, слегка раскачиваясь, тем неторопливым ходом, который характерен для бывалого путника, истоптавшего немало обуви на пыльных дорогах мира. Звук шагов и ритмичные движения исподволь подчиняли своему ритму и вот Джон и сам не заметил, как двигается тем же шагом, в ногу и так же размеренно покачивается при каждом движении. Легкая улыбка заиграла на его губах и с легким сердцем он прошагал около пяти километров, любуясь окружающей природой и слушая немудрённую птичью мелодию. Становилось теплее, но до летней жары было ещё далеко, солнце пока не развернулось во всю свою яростную мощь.

Опушка леса, где они работали позавчера, встретила их тенистой тишиной, прохладой и деревом, которое рухнуло посереди тропы. Огромный ствол преграждал дорогу всем путникам, которые шли от сторожки привратника к монастырю по своим нехитрым делам, его нужно было распилить и убрать. Дрова тоже не помешали бы на кухне и в камине столовой, по ночам становилось ощутимо прохладно. Само собой, для братских келий дрова не предназначались, это монастырь, а не отель с несколькими звёздами. Шерстяное одеяло и вера греют не хуже, чем огонь в камине, в этом все монахи были солидарны. Инструмент недолго оставался на плечах и настало время молчаливой работы, где каждое действие и так было понятно без слов и объяснений.