Ни рождение Кузи, ни отъезд Еленки отмечать и не подумали, а вот 16 лет Чаншуня захотел отпраздновать дед Кузьма. Все три с половиной года после «утопления» он старался заглушить в парнишке тоску по погибшим родителям, отвлекал, зовя поработать над своими придумками и поделками, но горе оказалось неизбывным. Пытался убедить его, что не все и не всегда русские люди ведут себя хуже кровожадных зверей, но всё было напрасно: Чаншунь оставался замкнут. На вопросы отвечал коротко, сам никогда ничего не спрашивал и не просил.

Жил парнишка у бабушки Тани, которая тоже не забывала его приголубить: то приобнимет как бы походя за узенькие плечи, то ласково поерошит по-прежнему наполовину седые волосы. В такие моменты Чаншунь замирал на мгновение, но уже в следующую секунду уворачивался и скрывался в своей комнате, бывшей когда-то светлицей дочерей Татьяны Михайловны. Кстати, Марьяна, младшая сестра Арины, появилась на свет через 16 лет после трёх быстро умерших братьев и сестёр. Уродилась девчонкой своенравной, слушалась только отца, ходила с ним на охоту и на рыбалку, а когда Григорий Степанович погиб, разругалась с матерью и сестрой и уехала в Хабаровск. Там, по слухам, выучилась стучать на пишущей машинке, вышла замуж и пропала из виду.

У бабушки Тани была коза по имени Катька, тоже своенравная и даже вредная: от её крутых рогов, бывало, доставалось всем внукам. Но молоко её было вкусное и целебное: оно быстро избавило от худобы нового члена саяпинского семейства. Чаншунь выводил её на поводке на свежую травку, что в изобилии росла вдоль ограды Вознесенского кладбища. Катька, всем на удивление, слушалась Чаншуня, а однажды, в один из первых выходов на выпас, защитила китайчонка от местных мальчишек, которые вздумали посчитаться с «косоглазым» за ушедших на войну отцов и старших братьев.

Гурьба их окружила жертву. Поначалу дразнили, но Чаншунь не обращал на них внимания, следя за тем, чтобы Катька выбирала траву погуще и посочней. Это пренебрежение разозлило казачат. На Чаншуня с кулаками налетел один из них, поменьше и послабей, но споткнулся о каменный встречный взгляд и, не посмев ударить, вильнул в сторону. Тем не менее мальчишки угрожающе завопили и все вместе, толкаясь, ринулись на врага. Чаншунь успел пару раз ударить, но был смят и опрокинут, образовалась куча мала с пыхтеньем, выкриками, мельканием кулаков.

Катька не обращала на них внимания, пока Чаншунь не вскрикнул от боли. Коза услышала, вскинула голову, мотнула рогами, бебекнула и решительно вмешалась в драку. Первым же ударом она подняла на рога и отбросила заверещавшего от боли и страха того самого мелкого, который не сумел стать зачинщиком; потом принялась за других. Куча мала рассыпалась, казачата пустились наутёк. На траве остался лежать побитый китайчонок. Катька подошла к нему, торкнула в бок копытом и требовательно бебекнула: чего, мол, тут разлёгся? Чаншунь сел, вытер кровь на разбитом лице, засмеялся и обнял козу за шею. Она немного постояла спокойно, потом мотнула головой, высвобождаясь, и лизнула Чаншуня в щёку. После этого случая за все три с лишним года никто не смел тронуть его на прогулках с козой, а без неё он и не выходил со двора.

…Всё застолье по случаю дня рождения Чаншунь просидел с каменным выражением лица. За подарки (очень простые: от старших Саяпиных – меховые тапки-выворотяшки и стёганый куртяк, от бабушки Тани – русский букварь, от Ивана и Насти – шубка цю из меха собаки) поблагодарил по-китайски:

– Се-се.

Похлебал окрошки, съел пару коршунов – бабушкиных вкусняшек из черёмухи, – выпил чаю и ушёл спать. Взрослые после его ухода приняли дедовой кедровки, закусили, но разговор не клеился, грустно было, даже тоскливо, и тоже разошлись. Тем паче время по осени было позднее.

Иван с Настей поднялись в теремок, проверили сон маленького Кузи – он спал в комнате Еленки – и легли в соседней на широкую кровать. Эта кровать была подарком деда Кузьмы к их свадьбе. Сам ладил! Знал старый хитрован, как это здорово, когда есть простор для тайной нежности и сумасшедшей страсти! Молодые оценили это в полной мере, чуть ли не каждую ночь отдаваясь им и придумывая новые, чтобы ещё глубже сливаться телом и душой.

И на этот раз Настя подластилась было к мужу, но тому любовных сладостей вовсе не хотелось, и она отстала. Чутким сердцем поняла, что́ творится у Ивана в душе, о чём и о ком ему напомнил закаменевший китайский паренёк. Она ничуть не злобилась на неизвестную ей китаянку, которой досталась первая любовь её Ванечки, и не завидовала ей, потому что знала о страшной участи благовещенских китайцев. Да и на КВЖД и в Сунгари насмотрелась.

Она лежала и вспоминала, как они с Фёдором Кузьмичом везли Ивана домой. Он еле-еле ходил, а дорога дальняя. По земле, напрямую к Благовещенску, гораздо ближе, но опасно: по лесам и перелескам бродили рассеявшиеся «боксёры», солдаты-дезертиры, шайки хунхузов. Остатки полусотни амурцев во главе с подхорунжим Трофимовым ушли в поход с летучим отрядом генерала Ренненкампфа.

Фёдор Кузьмич разрывался душой: казаков не хотел оставлять, но и сына не мог бросить. Разрешил проблему генерал Гернгросс: поскольку Саяпин со своими казаками подчинялся ему, он приказом дал ему командировку для доставки сына в Благовещенск и отправил Фёдора, Ивана и Настю Пичуеву первым же пароходом в Хабаровск. А там уж они сами сели на пароход до Благовещенска, благо началось осеннее половодье.

У Амура есть такая особенность: к середине августа тающие всё лето горные ледники выдают самую большую воду, переполняющую истоки и притоки великой реки, и начинается настоящее наводнение, порой намного более мощное, нежели весеннее. Поэтому пароход бойко шёл вверх по течению, не опасаясь неожиданных мелей.

Настя выводила Ивана на палубу, и они подолгу сидели на скамье, любуясь то тайгой, полыхающей осенними красками, то обрывистыми берегами, то дикими зверями: медведями, оленями, кабанами, приходящими на водопой. Звери совсем не боялись шума колёс, шлёпающих плицами, и даже гудков, которые из озорства подавал кто-нибудь из матросов. Наоборот, отрывались от воды и провожали взглядами дивное речное существо.

Иван тоже не спал, он вспоминал Цзинь и свой неописуемый ужас от рассказа деда о благовещенском «утоплении», как назвали в газете дикую расправу над беззащитными людьми. И хотя дед говорил, что вроде бы видел, как Ван Сюймин, Цзинь и Сяосун добрались до своего берега, внук воспринимал это как придуманное утешение, а не надежду на благополучный исход.

Он плакал, метался, у него началась горячка, открылась рана, и неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не Настя. Она не отходила от постели Ванечки ни на миг, делала всё необходимое, что предписал госпитальный врач, спала на полу возле его кровати, чтобы при малейшей тревоге прийти на помощь. И выходила-таки своего «суженого», как с доброй улыбкой говорил Фёдор Кузьмич. После Рождества Иван уже самостоятельно передвигался, а к весне и вовсе вернул себе прежнюю стать. Только теперь он выглядел не парнем безусым, а взрослым казаком, даже бороду отпустил на манер деда и отца. И такую же рыжую, как у них.

– Какие вы все солнечные! – смеялась Настя.

Когда она смеялась, словно расцветала и сама становилась солнечной. Иван невольно любовался ею и даже не пытался сравнивать с Цзинь, как случалось, когда она бывала хмурой или просто озабоченной.

В семье её берегли, приласкивали, словом лишним не напоминали о случившемся с ней, а старшие Саяпины надежду лелеяли, что всё-то у неё с Иваном сладится. Оно и сладилось. После Рождества, когда Иван начал самостоятельно передвигаться. Он тогда проснулся среди ночи, как от толчка в бок, и впервые вздохнул глубоко и свободно: ушла боль из груди, мучившая его все дни и ночи после операции.

Обрадовался до того, что захотелось сразу с кем-нибудь поделиться, но с кем? Глубокой зимней ночью, когда в комнате темно хоть глаз выколи, когда в доме тихо так, что слышно, как мороз потрескивает в брёвнах стен? С Настей? Да, конечно, она тоже порадуется, но где она спит? Он привык, что Настя рядом, когда он засыпает вечером и когда просыпается утром, когда ему что-то понадобится даже среди ночи, но понятия не имел, где спит она сама.